Книга Передышка - Примо Леви

В нашей колонии было мало женщин, не больше двухсот, и почти все они вскоре нашли себе постоянных партнеров, поэтому свободных среди них почти не осталось. Таким образом, для определенной части итальянцев «ходить к лесным девушкам» стало в порядке вещей, ведь это была единственная альтернатива воздержанию, причем альтернатива, притягательная во многих отношениях. Во-первых, из-за секретности и риска (рисковали на самом деле больше женщины, чем мужчины), во-вторых, из-за того, что немки эти терпели нужду, жили полудикой жизнью и приятно было им «покровительствовать», а в-третьих, все это происходило на фоне экзотических, прямо-таки сказочных лесных декораций.

Кроме Кантареллы в лесу обитал и Веллетриец. Попыток переселить «дикого человека» в цивилизованное общество предпринималось немало, часто с отличными результатами, что доказывало единство всех представителей человеческого вида; Веллетриец же доказал, что возможен и обратный процесс: житель густонаселенного Трастевере с удивительной легкостью превратился в «дикого человека».

Впрочем, очень цивилизованным Веллетриец никогда и не был. Тридцатилетний еврей, бывший узник Освенцима, он должен был при поступлении в лагерь задать задачу татуировщику, поскольку на его мускулистых руках, густо покрытых наколками, нелегко, наверное, было найти свободное место для номера. Чезаре, который знал его уже порядочно, объяснил мне, что это имена женщин, с которыми Веллетриец встречался в своей жизни, а вообще никакой он не веллетриец, просто в Веллетри он кум королю.

Веллетриец редко оставался на ночь в Красном доме; он ходил босой, полуголый и жил в лесу. Жил жизнью наших далеких предков — ставил ловушки на кроликов и лис, разорял гнезда, убивал камнями птиц, не гнушался залезть иной раз в деревенский курятник, собирал грибы и ягоды, считавшиеся обычно несъедобными. Вечерами его нередко можно было видеть неподалеку от Красного дома; он сидел на корточках у большого костра и, распевая грубым голосом песни, жарил на огне дневную добычу. Часто он и засыпал тут же, на голой земле, свернувшись возле догорающих углей. Но все-таки он был сын человеческий, поэтому не только не отказался от своих знаний и навыков, но день ото дня их углублял и совершенствовал. Так он сделал нож, потом пилу, потом топор и, если бы хватило времени, без сомненья, занялся бы сельским хозяйством и развел скот.

В погожие дни он бывал общительным и хлебосольным. Через Чезаре, рекламировавшего его, как товар на рынке, и охотно рассказывавшего о его прежних легендарных приключениях, он приглашал людей на мясные пиршества у костра, а если кто-то отвечал отказом, он злился и хватался за нож.

После нескольких дождливых дней снова засветило солнце, и в лесу появились грибы и черника в таком изобилии, что мы собирали их уже не ради удовольствия или спортивного интереса, а почти в промышленных количествах. Все целыми днями пропадали в лесу, озабоченные только тем, чтобы не заблудиться и найти дорогу назад. Черника в тех местах ароматнее и крупнее нашей, некоторые ягоды почти с лесной орех. Мы собирали их килограммами и даже пытались (правда, безрезультатно) делать из них вино. Что касается грибов, мы находили и нормальные белые, у которых был аппетитный, вполне съедобный вид, и еще какие-то, почти такой же формы и с тем же запахом, но другого цвета, большего размера и тверже.

Никто из нас точно не знал, ядовитые они или нет, но как можно было их не сорвать, оставить гнить в лесу? Удержаться мы не могли, тем более что не ели досыта и еще не забыли освенцимский голод. Он сидел в нашем сознании и требовал, чтобы мы не упускали ни единой возможности поесть, набить желудок до отказа. Набрав этих грибов в большом количестве, Чезаре стал их варить по неведомому мне рецепту, а именно с добавлением водки и купленного в деревне чеснока, чтобы «убить все яды», как он выразился. Потом он сам их поел, правда немного, и предложил поесть другим, тоже понемногу, чтобы свести риск до минимума и иметь к следующему дню исчерпывающую статистику. Наутро он обошел комнаты и с необыкновенной вежливостью опросил всех, кто накануне ел неизвестные грибы:

— Как самочувствие, сестра Эльвира, ночь прошла хорошо? Как здоровье, дон Винченцо? Крепко спали? — и на каждого бросал пристальный оценивающий взгляд.

Все были живы и здоровы, это означало, что грибы не опасны.

Более ленивым и богатым незачем было самим ходить в лес, чтобы добыть дополнительное питание. Очень скоро между деревней Старые Дороги и нами, обитателями Красного дома, установились оживленные торговые отношения. Каждое утро появлялись крестьянки с корзинами и ведрами, садились на землю и часами неподвижно сидели в ожидании покупателей. Даже когда начинал накрапывать дождь, они не уходили, а лишь закрывали юбками головы. Русские предприняли несколько попыток прогнать их, вывешивали пару раз объявления на двух языках, грозя обеим сторонам серьезными неприятностями, но потом, как обычно, плюнули на все, и торговля продолжалась своим чередом.

Среди крестьянок были старухи в традиционных стеганых куртках, платках и набивных юбках и молодые в легких ситцевых платьях, с голыми ногами, смешливые, бойкие, не нахальные, но независимые.

Кроме грибов, черники и малины женщины торговали молоком, творогом, яйцами, курами, зеленью и фруктами, а в обмен брали рыбу, хлеб, табак, любую, даже ветхую и рваную, одежду или материю и, естественно, рубли, если они еще у кого-то сохранились.

Очень скоро Чезаре всех их уже знал, особенно молодых. Я часто ходил с ним к этим русским женщинам, чтобы понаблюдать за торгом. Что говорить, удобно, если при заключении сделки партнеры говорят на одном языке, но, строго говоря, это не обязательно: оба и так понимают друг друга. Поначалу один еще может не уловить, насколько велико у другого желание купить или соответственно продать, но он определяет это быстро и с большой степенью точности по выражению лица, жестам, тону реплик.

Вот Чезаре одним прекрасным утром появляется на рынке с рыбой. Он ищет и находит Ирину, свою ровесницу и приятельницу, которую уже успел окрестить за ее обаяние Гретой Гарбо и даже подарил ей карандаш. Ирина держит корову и продает молоко; вечером часто, по дороге с пастбища, она подходит к Красному дому и наливает молоко своим постоянным клиентам в их посуду. Сегодня утром они с Чезаре никак не могут договориться, сколько молока надо налить за рыбу. Чезаре держит руку ладонью вниз над двухлитровой кастрюлей (сделанной для него все тем же Болтуном из расплавившегося судка, который у нас в лагере назывался менажка), показывая, что следует налить полную. Ирина смеется и отвечает эмоционально, нараспев, возможно, стыдит его. Шлепком она заставляет Чезаре убрать руку и приставляет два пальца к стенке кастрюли, ровно посередине.

Теперь очередь Чезаре возмущаться. Он размахивает рыбой (но осторожно, чтобы ее не повредить), поднимает ее вверх с таким усилием, будто она весит не меньше двадцати килограммов.

— Это тебе не рыбешка, а большущая рыбина, — говорит он и, держа рыбу уже горизонтально, проводит ею перед носом Ирины от головы до хвоста, а сам при этом, закрыв глаза, глубоко втягивает воздух, словно наслаждается ароматом.