Книга Передышка - Примо Леви

Но однажды Чезаре вернулся без рыбы, без денег и без продуктов. На нем лица не было.

— Попал в переплет, — кратко объяснил он.

Два дня из него нельзя было вытянуть ни слова; раздраженный, колючий, как дикобраз, он лежал на нарах, вставая только поесть. Похоже, с ним действительно произошла какая-то из ряда вон выходящая история.

Он рассказал мне ее позже, попросив не распространяться об услышанном, иначе его профессиональный авторитет будет подорван. Чезаре всем говорил, что рыбу у него отнял какой-то бешеный русский, но это была неправда. На самом деле, признался он, рыбу он подарил, потому что ему стал стыдно.

Дело было так. Чтобы не встретить клиентов, однажды уже попавшихся на его удочку, он в тот день отправился не по шоссе, а свернул на тропинку, ведущую в лес. Пройдя несколько сот метров, он увидел одинокий дом, вернее, времянку из листового железа и камней. Рядом стояла худая женщина в черном, на пороге сидели трое бледных детей. Чезаре подошел и предложил женщине купить рыбу. Женщина знаками объяснила ему, что она бы с удовольствием купила, но ей нечем заплатить за нее и не на что обменять, ее дети уже два дня ничего не ели. Она ввела его в хибару, и он увидел, что там нет ничего, только куча соломы, как в собачьей конуре.

Дети смотрели на него такими глазами, что Чезаре бросил рыбу на землю и бежал, как вор с места преступления.

Лес и шоссе

В Красном доме, где, точно в замке с привидениями, на каждом шагу нас подстерегали тайны и неожиданности, мы провели два долгих месяца — с 15 июля до 15 сентября.

Это были достаточно благополучные месяцы, если не считать безделья и неотступной тоски по дому. Ностальгия — страдание хрупкое и деликатное; оно интимнее, человечнее всех других, пережитых нами за это время страданий, таких, как голод, холод, страх, лишения, болезни. Но эта чистая, возвышенная душевная боль не оставляет тебя ни на минуту, подчиняет себе все твои мысли, не дает покоя.

Может быть, поэтому многих так притягивал к себе лес за Красным домом. Тех, кто искал одиночества, он награждал этим бесценным даром, ведь мы так долго были его лишены! Кому-то он напоминал другие леса, другие моменты одиночества из прошлой жизни, а для кого-то, наоборот, его торжественная первозданная суровость была внове, завораживала неизвестностью.

К северу от Красного дома, по другую сторону шоссе местность выглядела не очень мрачно: ельники, болота, перелески, поляны с чистым мелким песком, тут и там извилистые тропки, указывающие на жилье где-то вдалеке. Но если идти на юг, уже через несколько сотен метров от Красного дома все следы человека терялись. Да не только человека, а какой бы то ни было жизни вообще, если не считать неожиданно промелькнувшей белки или свернувшегося на гнилом пне ужа. Ни тропинки, ни просеки, ничего, лишь тишина, пустынность и деревья, деревья, куда ни посмотришь. Светлые стволы берез, красно-коричневые стволы елей тянутся вверх, закрывают небо, а под ногами слой прошлогодних листьев и иголок, густой подлесок по пояс.

Когда я отправился туда в первый раз, мне, к моему удивлению и ужасу, пришлось на собственном опыте узнать, что «заблудиться в лесу» можно не только в сказке. Я шел около часа, ориентируясь по солнцу, которое время от времени появлялось в просветах между густыми кронами, но потом небо затянулось тучами, и, когда я решил повернуть назад, оказалось, что я уже не знаю, где север. Помня, что деревья обрастают мхом с северной стороны, я стал осматривать стволы, но никакого мха не заметил. Я выбрал, как мне казалось, верное направление и долго продирался через заросли ежевики и валежник, но у меня было впечатление, что я по-прежнему там, где и был.

Я шел несколько часов, теряя силы и нервничая все больше и больше. Начинало темнеть. Мне казалось, что если мои товарищи и отправятся меня искать, то не найдут, а если найдут, то не сразу, а через много дней, умирающим с голоду или уже мертвым. Когда дневной свет стал меркнуть, появились полчища голодных комаров и еще каких-то неизвестных мне насекомых, больших и твердых, как ружейные пули. Они облепляли меня и больно кусались. Слева я смог разглядеть клочок освещенного неба (что должно было означать запад) и решил идти прямо на север, уже никуда не сворачивая и не останавливаясь, пока не выйду на какую-нибудь дорогу, тропинку или просеку. Долгие северные сумерки успели смениться почти непроглядным мраком, а я все шел и шел, и меня уже начала охватывать настоящая паника. Испытывая атавистический ужас перед темным дремучим лесом, я, несмотря на усталость, еле сдерживался, чтобы не броситься бежать со всех ног, бежать все равно куда, пока не остановится дыхание.

Но тут вдруг послышался свисток паровоза. Свисток доносился справа, значит, я сильно уклонился влево. Изменив направление и прислушиваясь к звукам поездов, я уже к ночи вышел на железную дорогу и, найдя в просвете между туч Малую Медведицу, пошел на нее по поблескивающим в темноте путям. В конце концов я благополучно добрался до Старых Дорог и до Красного дома.

Но были и такие, кто в лесу чувствовал себя уверенно и даже жил там. В первую очередь это относится к «румыну» Кантарелле, у которого проявилась неожиданная тяга к отшельничеству. Долговязый, аскетически худой калабриец Кантарелла, бывший моряк, отличался неразговорчивостью и мрачным характером. Он соорудил себе хижину из бревен и веток в получасе ходьбы от опушки и жил там в полном одиночестве. Выглядел он как дикарь, ходил в одной набедренной повязке, но при всей своей расположенности к созерцательности сложа руки не сидел, а занимался странным, впрочем, вполне достойным пустынника делом.

Он раздобыл молоток, соорудил подобие наковальни, прикрепил к пню найденную среди военного хлама железку и с помощью этих приспособлений стал с религиозным усердием мастерить из консервных банок вполне добротные кастрюли и сковороды.

Работал он по заказу, обслуживал «молодые семьи». Когда в нашем разношерстном сообществе мужчина и женщина договаривались жить вместе, им требовалось хотя бы минимальное количество домашней утвари для ведения хозяйства, и они шли рука об руку к Кантарелле. Он без лишних разговоров тут же брался за работу и за какой-нибудь час, умело орудуя молотком, превращал бесформенную жесть в тот предмет, который заказали ему молодожены. Денег он не брал, предпочитая оплату натурой — хлебом, сыром и яйцами. Так, благословляя на совместную жизнь молодые семьи, Кантарелла добывал себе средства к существованию.

Жили в лесу и другие. Однажды я случайно обнаружил прямую, отчетливо видную тропинку, прежде я ее не замечал. Тропинка вела в западную, самую глухую часть леса. Идя по ней, я спустился в старый окоп, который привел меня к двери бревенчатого блиндажа. Дверь, когда я толкнул ее, поддалась. Внутри никого не было, хотя жилище выглядело обитаемым: на чисто выметенном земляном полу стояла маленькая печка, на ней военный котелок, тарелки; в углу ложе из сена, на стенах женская одежда и фотографии мужчин.

Когда я вернулся в Красный дом, выяснилось, что я единственный, кто не знал о существовании блиндажа. Всем было известно, что в этом блиндаже живут две немки, вернее, две австрийки из вермахта, которым не удалось уйти с разгромленными немецкими частями, и они остались на русской территории. Добровольно сдаться они побоялись и несколько месяцев кормились тем, что собирали в лесу, а также мелкими кражами и нерегулярными занятиями проституцией с обитавшими здесь до нас англичанами и французами. Только с появлением в Красном доме итальянцев в их жизни наметился перелом к лучшему.