Книга Оксфордские страсти - Брайан У. Олдисс

После этого нежданного оазиса в пустыне, когда они поцеловались, прошла неделя, и она почти не видела Стивена. Правда, они снова встретились в «Королевском шике», но, как Пенелопа сообразила позже, она сама все испортила: принялась настаивать, чтобы он сделал выбор между нею и женой. «Ты обязан принять решение», – сказала она.

Лишь с запозданием до нее дошло, как глупо было давить на него, да еще так сильно. Но разве не понимал он, что их поцелуй… что в тот день она отдала ему свое сердце? Слеза жалости к себе замерла в одном глазу.

Пенелопа в тот же вечер позвонила ему, желая извиниться, но ответила Шэрон, и Пенелопа повесила трубку, ничего не сказав. А наутро Стивен сам позвонил ей перед тем, как она отправилась на работу, и попросил больше не звонить в Особняк. Он, видимо, решил, что я – жуткое создание.

Она резко выключила радио: вроде бы послышался чей-то смех. Она подошла к двери, прислушалась. Наверху – тишина, темень. Ребенок не плакал. Она была уверена, что мужчина, кто бы это ни был, остался на ночь, спит с Бетти ной в одной постели. Оба, конечно, обнаженные…

Она вылила недопитое вино в раковину, приготовила себе чашку чаю и легла спать. Надела ярко-зеленую шелковую пижаму с серебристыми отворотами. На всякий случай, сказала себе Пенелопа.

Северная комната на втором этаже дома Пенелопы вся заставлена засыхающими цветами в банках из-под варенья и завалена акварелями, на которых изображены цветы, живые и засыхающие. Большая часть акварелей – на плотной бумаге формата A3. Стопки акварелей сложены на длинной полке. Некоторые вставлены в папку для образцов, некогда принадлежавшую матери Беттины. Выцветшая фотография этой дамы, растерянно улыбающейся в объектив, висит в рамке у двери.

Стул и стол занимают большую часть комнатки, и здесь больше ничего нет, кроме маленького электрокамина, к которому змеится шнур. Веселая комнатка, неприбранная, только для занятий живописью – о чем свидетельствуют бесчисленные кисти фирмы «Уиндзор и Ньютон», тюбики и корытца с красками.

Беттина работала здесь всякий раз, когда выкраивала время, Она следовала материному примеру: что годилось для матери, годилось и для Беттины. Она живо представляла себе, как мать всего в нескольких метрах от нее, под землей, примерно в такой же комнатке в городе мертвых, пересекает земляное пространство. Беттина считала свои картины попыткой запечатлеть жизнь в ее мимолетности, к тот миг, когда жизнь пролетает мимо. Время от времени Беттина выставляла свои произведения на продажу – в основном этюды овощей в палатке на Коутс-роуд, которую обслуживала вместе с Дэйвом Коутсом. Порой покупатели восторгались ее изображениями салата или яблок и даже покупали ее скромные этюды. Услышав, что в деревне вроде бы устроят празднества по поводу юбилея местной церкви, Беттина исполнилась решимости сделать настоящую выставку своих работ и даже собралась обратиться с этим вопросом в юбилейную комиссию. Вот она, возможность прославиться! Как гордилась бы ею мама?

Беттина происходила из большой семьи, в которой была младшей. Сейчас ей, некрупной, темноволосой нервной женщине, уже за тридцать. Она жалела, что все ее родственники куда-то разъехались. Особенно скучала по брату Марку, которого очень любила: он вообще уехал на острова Кука, у него там лодочная мастерская и любовница-негритянка.

Сама Беттина была любовницей – она предпочитала такое определение – этого самого Дэйва Коутса с фермы Коутсов. Он временами появлялся и спал с нею, прижимаясь своим широким сильным телом к ее, молодому и стройному. Они старались ласкать друг друга потише – внизу жила завистливая хозяйка дома, и к тому же в одной с ними комнате спала малютка Иштар, годовалая дочка Беттины.

Иштар поначалу долго нездоровилось, но тетушка Беттины, деревенская медсестра Энн Лонгбридж. порекомендовала какие-то антибиотики, и девчушка поправилась. Тут Беттине неожиданно повезло: миссис Боксбаум купила у нее этюд с церковью. Деньги пошли на антибиотики: медицинской страховки у Беттины не было и за лекарства приходилось платить самой.

Овощами в палатке торговали только по выходным и не круглы! год, поэтому Беттина подрабатывала у местной парикмахерши. У Беттины была пышная копна курчавых черных волос, и владелица парикмахерской, миссис Эйлет, считала это прекрасной рекламой ее заведению.

Все они – Беттина, Дорин Эйлет и Кайл Бэйфилд – замечательно ладили. Дорин – крупная, экспансивная женщина, улыбчивая, типичная заботливая мамаша. У нее тоже была дочурка – трехлетняя Шери. Сестра Дорин приглядывала за Шери и Иштар в задней комнате парикмахерской, пока Дорин с Беттиной работали. Иногда в салон доносились детский смех и веселый визг.

В праздные минуты, каких случалось немало в «Салон франсэз» (так Дорин назвала свое заведение), они обсуждали недавних клиентов.

– Эта итальянская дама такая прелесть! – восторгалась Беттина. – А как одета! Вы разве не хотели бы такими быть? А по-английски она вообще говорит совсем как мы с вами. Я даже засомневалась: неужто и впрямь такая артистичная?

– Почему «аутичная»?

– Артистичная, говорю. Ну, значит вся в искусстве.

– Вообще-то, на мой вкус, слишком уж навороченная, – заметила Дорин. – Хотя ничего не скажешь: приятная. А как же иначе: она по итальянскому телевидению выступает, сама рассказала. Она тут выступала в одном из колледжей – я, правда, не в курсе, на какую тему. Чего ее принесло к нам в Хэмпден-Феррерс, бог его знает.

Вес три парикмахерши засмеялись, а Кайл вымолвила:

– Чего-чего, да все то же…

– Она читала лекцию в Вулфсон-колледже, – сказала Беттина. – Мне миссис Боксбаум рассказала. Они там говорят, все от нее без ума. А в нашем «Диспетче» про это не писали?

– Если писали, наверное, у нас где-то завалялась. Сама я не читала.

Все трое долго рылись в старых номерах «Хэллоу!» и «О'кей», которые лежали в приемной для клиентов, и наконец вытащили местную газетенку. На первой полосе, рядом с репортажем о каком-то местном жителе, который в свои восемьдесят лет ухитрился на велосипеде подняться на гору Килиманджаро, посадив свою собачку в переднюю корзинку, нашлась и заметка под заголовком «Галлюцинации счастья во взбудораженном Вулфсоне». Корреспондент описывал, как в озеро перед колледжем была погружена гигантская статуя основателя этого учебного заведения и его бывшего президента, сэра Артура Берлинга, а итальянская оперная дива пела арии из итальянских же опер. Заметку сопровождала фотография за подписью «Графиня Мадера».

– Она самая! – воскликнула Дорин. – Подумать только: была тут у нас, а мы и не знали, что графиня! Если б знать наперед, мы, может, поприличнее выражались бы, что ли.

– Да ладно вам, еще верить всему, что в газетах напишут.

– Подумать только! Она же была у меня в салоне, и я – я! – делала ей прическу!

– А сколько она дала на чай?

– И не жди, не скажу…

Обе рассмеялись.

Кайл глядела в широкое окно из толстого стекла.