Книга Жизнеописание Хорька - Петр Алешковский

Отчего-то, к концу речи разойдясь, явно он страдал внутренне, лицо его покривилось и задергалось, слезы проступили на глазах.

– Отец Иннокентий, что ты... – испуганно пискнул Хорек.

Монах поглядел на него пристально, глубоко и жадно хватил губой воздух и вдруг громко всплакнул и прижался к его груди: «Тебя, тебя, сыне, не застесняюсь, перед тобой не покривлю душой – слаб, бессилен, но только любовь это, верь, любовь со мной!»

Речь его стала на мгновение бессвязный лепет, и вот он усилием воли собрался, отер слезы, а вид напуганного, придавленного столь неожиданным поворотом событий Хорька привел его уже в иной восторг, и, слегка приобняв его, отец Иннокентий заразительно и бодро захохотал:

– Дрянь я, дурень, стоеросовая голова, запугал тебя совсем, а страха нет, сыне, нет – это минуточка, всякому случается, да? Надобно нам построже к себе, так? Или эдак? – он игриво скорчил мину. – И все восстановится, притрется, верно?

И снова они шли, тянули лямки саней, и отец Иннокентий был собран, серьезен, и по-прежнему весь вид его внушал уважение.

10

Походы взбодрили обоих – Хорек теперь и вовсе перестал бояться потерять отца Иннокентия, ведь, коли тот запасался на весну, значит, оставил мысль об уходе, а что говорил о нем беспрестанно, так не беда, Хорек привык к его метаниям. Монах же, повидав людей, вроде воспрял духом, но сквозь веселый его нрав и показную бодрость стала проглядывать какая-то плохо скрываемая нервозность, неусидчивость, и он подавлял ее работой – часто и вовсе не нужной – или изнурительными молебнами. По-прежнему жили они душа в душу, только зима с ее метелями, снегом, тишиной нагоняла на Хорька излишнюю лень, и он часто теперь полеживал на топчане, бездумно глядя в огонь.

Так было и в тот ничем не приметный, не отличный от других день. Он долго лежал, затем приготовил еду, поколол дров, с изумлением посматривая на занесенную снегом часовенку, – отец Иннокентий с раннего утра скрылся там и с тех пор не подавал признаков жизни. Начинало смеркаться.

Хорек наконец не выдержал, зашел в часовню, но она была пуста. Запалив свечу, сразу отметил, что исчезли иконы, только «Троица» почему-то осталась висеть на стене сиротливо да лампадка под ней.

Он обежал строеньице. Снег не шел со вчерашнего дня, и тем не менее свежих следов не было. Нигде не было. Хорек прождал ночь, держал на печи горячий чайник, котелок с едой, но отец Иннокентий не объявился. Он пытался припомнить что-то особенное: словцо, взгляд, но нет, инок рано, по обыкновению, ушел в часовню и исчез, как растворился в лесной тишине.

Утром Хорек собрался по-походному, взял запас пищи, оббегал близкую округу – ни следов, ни лыжни, – хотя б и откуда ей было взяться – лыжи отца Иннокентия стояли, прислоненные к стенке бани. Умаянный, приплелся запоздно домой – огонь погас, никого... На следующий день замела метель и держала его прикованным к месту трое суток. После снегопада и метели поиски становились бесполезными. Он принялся ждать, как бы и понимая умом, что инок ушел, а точнее, чудным образом исчез, но все на что-то надеясь. Под конец второй недели ему начало казаться, что он все придумал – не было никакого отца Иннокентия, никакого лося, ручных воронов, походов в потаенную деревню. Только иконка Троицы по-прежнему висела теперь уже у него над изголовьем – в пустую часовню почему-то страшно было заходить. Кстати, ни вороны, ни лось ни разу больше не объявились, зато глухари и рябчики, ранее на поляну не забредавшие, обжили ее основательно, и, просыпаясь, он находил снег истоптанным их трехпалыми лапами.

Наконец Хорек не выдержал. Собрался.

Вытащив головню из печи, запалил и дом, и баню, и часовню и, не глядя назад, встал на лыжи и побрел к людям. Он был абсолютно уверен – никто никогда больше здесь не поселится.

Никто и никогда.

Он попытался найти ту деревню, но, при всей его чудесной лесной памяти, она словно провалилась в снегах. Ночь пришлось промерзнуть под елкой у костра, размышляя над тем, как исчез отец Иннокентий. Как это получилось, все-таки понять он не смог.

Наутро, смирившись с судьбой, пошел к полустанку, сел в поезд. Не было ни зла, ни горечи – опять забился на верхнюю полку, отвернулся к стене, молча сосал спасительный палец. Поезд шел медленно, кланялся каждому полустанку. Одинокость и тоска все нарастали в глубине живота, или просто это голод давал о себе знать?

11

Ключ от двери, по договоренности с матерью, они оставляли в темном углу, в щели меж кирпичей, но его не было. Пришлось идти в магазин.

Едва он переступил порог, как из-за прилавка метнулась к нему Раиска, словно заранее ждала:

– Данилка, Господи, объявился, скиталец родненький, а мы-то уж и не чаяли. Пойдем, пойдем, сейчас накормим тебя...

– Где мать? – спросил он, предчувствуя дурное, но тетя Раиса только тараторила: «Сейчас, сейчас, миленький, Анна Ивановна тебе все расскажет...» Ему стало вовсе не по себе.

Грузная и постаревшая, Анна Ивановна, как всегда, сидела за ворохом накладных. Заметив вошедших, поднялась, шагнула к нему навстречу: «Что сказать, сыночка: мама твоя умерла».

Молча и тяжело он сел на табурет.

– Убил, убил, – вопила истеричная Раиска, – утюгом забил.

– Где он? – Хорек спросил машинально, почти и спокойно, только спрятал под стол затрясшиеся меленько пальцы.

– В тюрьме, в тюрьме, сыночка, ему вышка отписана, и судья сказал – пощады не будет.

– У нас, на «двойке»?

– Нет, сыночка, в Питере, в Крестах. А Зоиньку мы схоронили, неделю назад у вас на дому сороковины отмечали.

Главное он понял, остальное – обычную в подобных случаях бабскую ерунду: куда станет устраиваться на работу, есть ли наличные деньги – пропустил мимо ушей.

– Где ключ?

Вопрос, заданный по делу, отрезвил Анну Ивановну, она полезла в несгораемый ящик, достала ключ.

– Давай-ка, Раиска, мы сейчас парня отпустим, дойдешь сам домой?

Он мотнул головой.

– Значит, без возражений, – Анна Ивановна взяла наконец присущий ей капитанский тон, – тут тысяча. Это деньги Зоюшкины – зарплата, премия, что она не успела получить. По нынешней жизни небольшие деньги, но тебе для начала хватит. Еще одну тысячу даю в долг на одежку. Отдашь, как сумеешь, Зоенька ведь нам не чужая. Я еще не раз зайду, проинспектирую, как ты устроился. Захочешь – торгуй с лотка на улице, не обижу. Договорились?

Строго и просто. Он поблагодарил и рванул на улицу.

Дома оказалось прибрано, как здесь давно не случалось, – видно, Раиска расстаралась. Хорек посидел в своем холуйке и снова вышел в город.

Шел по улице, месил ногами слякоть и грязь, обычную для конца зимы, всем телом ощущая неустроенность и холод. Купил в булочной хлеба, в молочной бутылку молока, каких-то рыбных консервов – разоренные к концу дня магазины большего предложить не смогли. Так шел, пока не уткнулся носом в новенькую вывеску гриль-бара. За стеклом красовалось картонное блюдо с гипсовой жареной курицей – он уставился на него, не решаясь толкнуть дверь.