Книга Старик и ангел - Александр Кабаков

Михайлов снял фуражку и осторожно положил ее на середину пустой кровати, которая сразу приобрела торжественный вид офицерского гроба. Потом он достал из какого-то внутреннего тайника, предварительно с усилием расстегнув одну пуговицу на мундире, грязноватую алюминиевую расческу и разложил густую для его возраста седину на идеальный косой пробор. И только после этого ответил потерявшему всякое уважение к органам гражданину Кузнецову С.Г.

— Относительно пожелания вашего, — наставительно начал полковник, — которым вы так нелюбезно встретили человека, делающего вам только добро, — напомню, что оно бессмысленно, поскольку осуществлено еще восемь лет назад, после того как в госпитале меня вывели из коматозного состояния, наступившего в результате тяжелых ранений, сквозного в голову и проникающего в брюшную полость. Никакого «бы» — взял и держит, сопротивление пока бессмысленно.

— Продолжаете свои дурацкие сказки рассказывать, — усмехнулся профессор. — Ну, тем более: отправляйтесь к своему хозяину, а меня оставьте в покое.

— Еще большая бессмыслица, — спокойно возразил полковник. — К Черту я не отправлюсь, поскольку, как вы уже могли понять, принадлежу к группе сопротивления, сформировавшейся внутри структур ФСБ и планирующей изменение вечного порядка, то есть вывод человечества из-под власти Зла. Сообщу вам дополнительные сведения, составляющие, кстати, предмет государственной и военной тайны: эта группа носит название «Фсероссийские Силы Блага», так что ФСБ, этот мундир и прочее — только прикрытие…

— А то, что «Всероссийские» начинается с буквы «вэ», а не «эф», — с издевательским смехом спросил Кузнецов, — предметом гостайны является? Или у вас Ожегов под следствием сидит за разглашение?

— Зря иронизируете, профессор, — уже раздраженно ответил Михайлов. — Интеллигентный человек, а присесть не предложите…

С этими словами он сел на пустую кровать, отчего сетка ее зазвенела, а его фуражка вздрогнула и переместилась поближе к владельцу.

— Неужели вы не понимаете, что буква «эф» в начале поставлена исключительно для конспирации? — продолжил он. — То есть для того, чтобы все наши действия прикрывались мощью Федерального Союза? И мое звание, и этот мундир — все для того же, для использования того ФСБ, настоящего, — ну, не того еще, которое и называлось по-другому, а этого, в интересах другого, нашего настоящего ФСБ, Фсероссийских Сил… Понятно?

— С вашими переименованиями ничего понять нельзя, — Кузнецов сел на своей кровати и нашаривал ногами шлепанцы под ней. — Может, вас лучше вообще НКВД называть? Для ясности… Чушь эта напоминает мне какую-то популярную книжонку, которую все читали в начале перестройки…

— «Невозвращенец», — холодно уточнил Михайлов, — с автором встретитесь в ближайшее время. Проблемный господин, следует заметить, и нашим, и вашим…

— Ну а насчет всех этих спецэффектов и цирковых трюков, которые вы мне демонстрировали, — никак не попадая ногами в шлепанцы, раздраженно спросил Кузнецов, — на кой, спрашивается, черт?

— Все на тот же, — кратко ответил Михайлов. — Теперь о выписке: меня действительно сегодня выписали с диагнозом при выписке «боли за державу в области сердца, хронический патриотизм». Больничный на неделю дали… Что до парада, как вы выразились, то нам обоим предстоит весьма ответственный и почетный прием, на который офицеру положено являться по форме одежды «парадная вне строя». Кстати, а вы свой приличный костюм куда дели?

— Не знаю, — Сергей Григорьевич пожал плечами. — Когда привезли сюда по второму разу, переодели, наверное…

— Вот блин! — не по возрасту и чину воскликнул Михайлов. — Вот так вы, элита, и страну великую просрали! Ничего нельзя доверить даже на время, а мне за матценности отчитываться… Ну ладно, в машине запасной комплект есть, там и переоденетесь. Теперь главное: о пресс-конференции. Имейте в виду, Сергей Григорьевич, что ваша история болезни и запись в ней о состоянии клинической смерти, из которого вас вывели, приравнивается к вашей расписке-обязательству не разглашать сведения, полученные в ходе лечения. Это установлено секретным положением от 1938 года «О подзаконных, незаконных и попирающих конституцию действиях органов безопасности, направленных на защиту государства и приравненных к нему ответственных работников». Таким образом, если вы обратитесь к журналистам, это будет рассматриваться как уголовное преступление, если же вы сообщите о запрете обращаться к журналистам, это будет еще одним уголовным преступлением, в связи с чем будут возбу2ждены по крайней мере два уголовных дела… В общем, собирайтесь, господин Кузнецов, не тяните — это в ваших же интересах.

Кузнецов наконец нащупал под кроватью шлепанцы, в качестве которых использовал старые кроссовки с примятыми задниками, молча встал и, не совсем уверенно ступая — ноги были ватные, — направился к двери палаты. Встал под звон кроватной сетки и Михайлов, сунул под локоть свою взлетную фуражку, шагнул следом…

Весь кураж Сергея Григорьевича улетучился, пока полковник произносил свой монолог. Раздражение, решимость прекратить все это свинство, оскорбленное самолюбие и даже сомнения относительно реальности происходившего в прошлые встречи с Михайловым — все вытеснил страх. Страх этот не был вызван собственно угрозами полковника, упоминанием какого-то явно пародийного, невозможного «положения», грядущих уголовных дел, государственных интересов и прочих кошмаров. Их профессор Кузнецов привык считать давно сгинувшими в баснословных временах. Когда же нечто подобное вскользь упоминалось в телевизионных новостях, он пропускал это мимо ушей как явно не имеющее и не могущее иметь к нему какого-либо отношения… Нет, его окутал другой страх, вроде страха высоты, которой он боялся с детства, или страха некоторых болезней — реальная ишемия к ним не относилась, или страха скандалов с женой, которые вообще вроде бы ничем существенным чреваты не были… Это был страх иррациональный и потому непреодолимый. Не совсем отчетливая мысль мелькнула: страх жил в самой этой аббревиатуре, ее частое упоминание в конце концов отнимало мужество, сколько бы ты ни делал вид, что ничего не чувствуешь.

Как-то очень медленно они шли к двери, будто шагали в воде.

— Я надеюсь, Петр Иваныч, — уже у самой двери, уже протянув руку, чтобы открыть ее, сказал Кузнецов, с отвращением слыша заискивающий свой тон и фальшиво-дружеское имя-отчество, выплывшее из памяти, — я надеюсь, что участие в сегодняшнем приеме, или как там его, будет последним, что от меня требуется вашей организации? И я буду свободен?

Но ответа не последовало — вместо ответа он получил легкий, но ощутимый толчок в спину и услышал невозможное, невообразимое, но уже подсознательно ожидаемое.

— Руки, — сказали позади него, — руки за спину! И вперед, не оглядываться!

Дверь распахнулась сама собой, за ней стоял Игорь Сенин, брат.

— Брат, — постыдно обрадовался Кузнецов, — а я уж думал, что ты опять пропадешь надолго…

— Я не пропаду, не боись, — сказал брат. — Руки за спину! По сторонам не смотреть! Пошел!

Длинный больничный коридор был, как всегда, абсолютно пуст, двери во все палаты закрыты.