Книга Дети в гараже моего папы - Анастасия Максимова

тридцатишестилетняя, она как будто своя.

Олеся двигается к его столику. У нее маленькая сумочка на плече, которая болтается туда-сюда и так и напрашивается, чтобы ее привязали. Она идет, немного откинув голову назад, как будто за ней тянется призрак длинных волос. Замирает перед его столиком на минутку – ждет, встанет он ее обнять или нет. Егор не встает, только как-то нелепо приподнимает жопу над стулом. Олеся загорелая, сухая, без украшений и без макияжа. Под майкой нет лифчика, и он видит карандашные эскизы ее сосков.

Прости, пожалуйста, что тогда даже не присели. Я на самолет опаздывала, но очень хотела с тобой поговорить. Я тебя во сне недавно видела и вообще часто вспоминаю. А потом на вернисаже смотрю – ты. Ну ни фига себе, думаю, вот тебе и мысли материальны.

Ее много. Его облепляют ее слова и полувопросы, как желтые демонические печати из аниме. Она бродит по границе его личного пространства, словно акула, которая плавает вокруг человека в клетке.

«Тогда даже не присели»… Вот он, пугающий прыжок в пучины прошлого из размеренного предсказуемого настоящего. Они столкнулись в прошлый его приезд в Ереване на вернисаже, когда Олеся шла между коврами и резными деревянными шахматами. Егор узнал ее сразу, а она его – нет, потому что между шестнадцатью и двадцатью шестью пролегает пропасть и отрастает борода.

Олеся же? Это Егор Каргаев. Он не спрашивает, помнит ли она его, потому что уверен: помнит. Ты мне снился недавно, прикинь, говорит она, хватаясь за его руки. Егор, невероятно. Я бегу на самолет сейчас, но я хочу увидеться, очень. У тебя есть армянский номер? Или к чему у тебя привязан телеграм?

Он неохотно делится с ней контактом.

Ты тут давно, спрашивает он и делает глоток пива. Она заказывает гранатовое вино – и жара ведь не смущает! Но ему приятно, что она присоединилась к алкоголю, а не стала брать чай или лимонад.

С сентября, как все, говорит Олеся. А ты?

С марта.

Он старается не уходить в высокомерие, но добавить это «как все» тоже хочется. Они обмениваются типичными эмигрантскими вопросами: ты один тут или с кем-то? На удаленке? А в каком районе живешь? Олеся удивляется, что Егор осел не в Ереване, а где-то у черта на куличках. У вас в Лори красиво, говорит она вежливо, я слышала, там глэмпинг есть.

Глэмпинг, мазафака.

Он не рассказывает ей, что там есть на самом деле. Не говорит про каньон Дзорагета, по отвесным скалам которого карабкаются белые козочки, молчит о руинах лорийской крепости, где в бывших банях сделали часовню. Не делится странной рыжей соседкой из Москвы, не то мальчиком, не то девочкой, которая кормит бродячих собак и почти уломала его взять одну себе. Не упоминает соседа – чудика среди местных, – который выращивает у себя руколу и держит в аквариуме аксолотлей («Совсем неприхотливые, и с чего все взяли, что их сложно содержать»).

Это все он оставит для себя.

3

Ты все еще журналистка, спрашивает Егор и смотрит на ее лицо сквозь донышко пивной кружки. Он знает, что в том, что случилось, виновата не Олеся, но того, кто виноват на самом деле, – не достать. Он сидит где-то там, за бетонными стенами, с охраной по всем сторонам света. И он никогда не покинет эти стены.

Уже лет пять как нет, отвечает Олеся. Как ты вообще? Как мама? Она пришла в себя?

Не пришла. Никто не пришел в себя, Олесь. Кроме сестры. Она как-то выкарабкалась.

Она крутит тонкую ножку, смотрит в глубь бокала.

Я нечестно тогда поступила.

Да. А я повелся, поверил тебе.

Я тебя не обманывала.

Ну, как не обманывала. Умалчивала, не договаривала, но лжи, как таковой, не было. Я же пацан совсем был, ты мне сказала: покажу комментарий, я успокоился. Я тогда не знал, что надо еще и контекст просить.

Я там больше не работаю. Я после той статьи и после твоего сообщения почти сразу уволилась.

А больше и не надо, Олесь. Одного раза вполне достаточно, чтобы кому-то жизнь испоганить.

В нем говорит пиво. Егор тащится от собственной прямолинейности и хохочет над собой одновременно. Мамкин смельчак.

Прости, Олесь, думал, что столько воды уже утекло, и мне будет нормально, а вот сейчас смотрю на тебя и ни фига мне не нормально, хотя я стараюсь.

Вы поддерживаете связь?

С кем?

С отцом.

Ему кажется, что Олеся лезет ему под кожу, как какие-нибудь муравьи из хоррора.

Не поддерживаем.

Мать звонила две недели назад, и этот звонок его совсем на уши поставил, потому что она твердила что-то о помиловании, но ничего конкретного. Пытался узнать у Ленки – та говорит, может, сбрендила уже, крышечка-то сейчас у всех неплотно держится.

Мы сейчас почему о нем снова говорим, спрашивает Егор.

Олеся достает телефон. Я тебе кое-что переслала сейчас в телегу. Голову сломала, пыталась решить, показывать тебе или нет.

Его телефон на беззвучном, только экран загорается. В предпросмотре – репост с новостного портала. Егор неохотно открывает телеграм, разворачивает сообщение. Там фото. На заголовок и текст он не обращает внимания – сейчас подобные новости повсюду. На репортажном снимке много пыльных людей в черных тюремных робах.

На третьего слева глянь, советует Олеся.

Третий слева седой, с обрюзгшим, отекшим лицом. Под этой маской прячется кто-то знакомый, Егор увеличивает снимок, вглядывается, и с каждым мгновением изображение становится все страшнее. Это как смотреть на полотно Стоунхэма «Руки сопротивляются ему». Егор запомнил название, потому что оно такое же страшное, как сама картина. У мужика просвечивает розовая кожа сквозь тонкие седые волоски, над правой бровью родимое пятно. У отца было родимое пятно? Да хрен его знает. Тогда он не был седым и волосы были гуще.

Я знаю репортера, который снимал, говорит Олеся. Говорит, это те, кого, типа, «помиловали». Ну, ты понимаешь.

Егор не понимает.

Педофилов не милуют – его голос звучит упрямо и как-то по-детски, будто он торгуется.

Так-то да, легко соглашается Олеся. Просто сейчас всегда есть обстоятельства. Хотя я правда понятия не имею, он это или нет. Я даже показывать тебе не собиралась.

– А зачем показала? – Егору хочется заказать еще пиво, но он сдерживается. Сцепляет руки перед собой. – Серьезно, Олесь, зачем ты мне показала?

Не знаю. Решила, что ты должен знать.

Ему жаль, что он не может откатить это знание назад. Оно бродит по его телу холодными липкими волнами, пока не укореняется где-то в основании шеи.

Но у Егора есть правило: он больше не бежит.

Спасибо, говорит он.

Благодарности

Самая любимая часть книги, та, за которую я всегда переживаю больше всего: вдруг кого-то забыла? В первую очередь я сейчас и всегда благодарю Я. З., которая остается моим серым кардиналом, но благодаря которой я решаюсь на самые свои отчаянные книжные эксперименты. Если бы не ты, не твоя поддержка, не было бы ни этой, ни какой другой книги.

Огромное спасибо Николаю Милову и адвокату Ирине Хруновой, которые помогали мне сделать книгу как можно более достоверной. Без вашей помощи я бы не справилась. Юля Петропавловская, спасибо, что направила меня в нужное русло и не дала совершить кучи ошибок. Тру-крайма королева Маша Погребняк, я безумно ценю наши разговоры на два часа о психологии серийных убийц и о том, как же людям справляться с виной за своих предков.

Мои самые крепкие объятия моей подруге Полине Парс, которая читала миллион и одну версию этой истории и все время говорила, что ей нравится.

Наконец, алмазы моего сердца, редакторы Таня Соловьева и Ася Шевченко, вы самые замечательные коллеги, и мне очень в кайф с вами работать!

Рекомендуем книги по теме

Ветер уносит мертвые листья

Екатерина Манойло

Это не лечится

Анна Лукиянова