Книга Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери - Сара Лейбовиц

доме, хозяева которого, евреи, не вернулись из лагерей. Окна и двери оттуда украли, но дом немного отремонтировали, чтобы разместить в нем тех, кто возвращался. Я поняла, что больше ни дня не проведу там.

Утром Шаббата я решила пешком пойти в Комят. Я оставила свой вещмешок в Салише и взяла с собой только маленькую сумку. Две девушки в доме обещали мне присмотреть за моими вещами.

Я шла по знакомым полям по дороге домой. К своему дому. Годом раньше я уехала оттуда с моими родителями и пятью братьями и сестрами, а теперь возвращалась одна. Обгорелая ветка, спасшаяся от пожара, единственная выжившая из всей семьи.

Я вошла в Комят и двинулась по улицам родной деревни. Внезапно кто-то позвал меня: «Сури Гершковиц!» Какой-то мужчина в слезах бросился ко мне.

Я увидела, что это Иоиль, который был на пять лет моложе моего отца. У него была жена, Эстер, и пятеро детей, один из которых учился с моим братом в одном классе. Сначала я не узнала Иоиля без его бороды и пейсов. Сквозь слезы он рассказал мне, что его жена и пятеро детей погибли в Аушвице.

– Комят уже не такой, как был, когда ты уехала, – сказал он мне печально. – Небо упало на землю. Тут нет религиозных евреев, нет синагоги, нет кошерной еды. Все спят вповалку, но если хочешь остаться и жить у меня, то пожалуйста.

Я была потрясена. Мне? Спать в доме у мужчины? Я отказалась от его предложения.

Заплаканная, я бродила по улицам деревни. Я обнаружила, что очень немногие евреи вернулись в Комят. Я подошла к дому моих родителей – нашему большому, красивому дому – и узнала, что местные власти заняли одну половину после того, как на здание правления в конце войны упала бомба. Одну комнату окнами на поле занимала нееврейская семья.

Двери в дом стояли открытыми, поскольку там находилось правление, люди входили и выходили. Я прошла внутрь. Дом был неузнаваем – его превратили в контору. У нас в гостиной стояли шкафы с документами.

Служащие, узнав меня, повставали с мест и подошли ко мне.

– Ты можешь жить в комнате, которую раньше занимала твоя бабушка, – сказали они.

Я заглянула в маленькую комнатку, где жила бабушка Хана-Дебора. Комната была похожа на склад, заставленный шкафами с документами. Я отказалась от их предложения. Я не хотела одна жить в доме, где постоянно находились неевреи. Я вышла оттуда потрясенная и сломленная. Служащие вышли за мной следом и передали мне ящичек с семью серебряными ложками, принадлежавшими моей семье. Они подумали, что так утешат меня. Я взяла ложки. Это была единственная вещь, оставшаяся от моей семьи и моего дома, но она не принесла мне ни утешения, ни радости.

В доме напротив пустой синагоги я нашла Хинду Вайссман из семьи Лейбовиц – швею, которая учила меня шить. Мы провели с ней вместе наши первые недели в Аушвице. Ее муж не вернулся, а ребенка, которого она родила в лагере и из-за которого ее увезли в Германию, убили.

Хинда сказала мне: «Приходи, оставайся и живи со мной». Я провела у Хинды несколько дней, но там было слишком много народа, потому что другие девушки из деревни тоже жили с ней – девушки, которым некуда было возвращаться. Мы спали втроем на одной постели.

В первый вечер несколько евреев, которые прятались в лесах, а теперь вернулись в деревню, пришли и попросили меня рассказать, что я повидала. Они знали об ужасах лагерей, но были не в курсе подробностей. Когда мы рассказали им, их глаза широко распахнулись от потрясения. Они все время спрашивали: «Правда? Правда? Правда?»

Мы проговорили до позднего вечера – о том, через что прошли в Аушвице. Все плакали.

Уже ночью, когда все расходились, один из юношей, Сруль Вейсс, подошел и сказал мне: «У меня yahrzeit[38] на этой неделе, но в Комяте нет minyan. Я очень за это переживаю, поэтому в среду поеду в Сату-Маре, где много евреев и можно найти minyan. Ты знаешь, что твой кузен живет в Сату-Маре? Шалом Лейбовиц, он и мне приходится кузеном.

Я сказала, что знаю.

Сруль спросил, не хочу ли я отправить Шалому записку. Я решила, что так и сделаю. В среду утром он уехал в Сату-Маре и в тот же вечер нашел Шалома и передал записку ему.

Шалом ее прочитал, а утром в четверг все бросил и отправился в нелегкое путешествие из Румынии в Комят.

В пятницу, перед самым началом Шаббата, я стояла на небольшом мостике у входа в дом Хинды Вайссман и наблюдала за группой юношей и девушек, которые шли со станции в деревню. Среди них были те, кто возвращался из лагерей, и мне хотелось посмотреть, кто придет. В нескольких метрах от меня остановился юноша, которого я не знала; кто-то указал в мою сторону и сказал ему: «Вот, это Сури».

Юноша подошел ко мне и, улыбаясь, представился:

– Шули Лейбовиц, твой двоюродный брат, сын Шейндель, сестры твоей матери. Думаю, я тоже остался один из всей семьи. Нас было десятеро, но не осталось никого, кроме меня.

Позднее мы узнали, что один из братьев Шалома, Моше Ариэли, которого отправили из Аушвица разбирать завалы после восстания в Варшавском гетто в Польше, сбежал, вступил в польское сопротивление, побывал в лагере для военнопленных и, в конце концов, эмигрировал в Израиль. Шалом и Моше единственные остались в живых из всей их семьи, но тогда мы этого не знали.

Мы с Шаломом обнялись и расплакались друг у друга на плече.

В тот Шаббат Шалом остановился у приятеля в деревне. Это был для нас очень эмоциональный день. Люди воссоединялись после долгой разлуки, каждый вспоминал, через что он прошел. Шалом рассказал, что многие евреи, возвращающиеся из лагерей, селятся в Сату-Маре. Он предложил и мне переехать туда.

После Шаббата я решила принять его предложение. Я поняла, что у меня нет причин оставаться в деревне, где больше не живет моя семья и где я не могу вернуться в свой дом. Я собрала свои скромные пожитки и пошла с Шаломом в Салиш забрать вещмешок. Оттуда мы дошли до моего дома в Комяте. Мы забрались в сарай и поискали в яме, где мама спрятала сверток, прежде чем покинуть наш дом. Я нашла там металлическую коробку с погнутой крышкой; от изначального свертка осталось только несколько вышитых салфеток, которые я забрала с