Книга Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора - Иван Брыкин

В масонских наставлениях сказано, что надо вести себя так, как подобает члену цивилизованного общества, подчиняться закону Высшего Существа, а также подчиняться закону страны, в которой проживает масон. На последнее я обращаю ваше особое внимание, ибо это начисто опровергает злобные россказни о масонах-разрушителях. Подумайте сами, могли бы состоять в масонах многие и многие уважаемые, в высшей степени добропорядочные люди, если бы они должны были убивать, травить ядами или совершать какие-либо иные преступления? Мог ли стать масоном, к примеру, Пушкин, если бы от него требовались такие злодейства? А ведь он тоже был членом масонской ложи… Что касаемо масонов, их беда состоит как раз в идеализме, в слишком медленной и слабой борьбе с вопиющей несправедливостью окружающего мира. Они уходят от реальности в мистические обряды и отвлечённые размышления.

Безусловно, среди масонов есть и те, кто вступает в ложи, чтобы установить связи с влиятельными людьми, сделать себе карьеру, но ни одно самое лучшее общественное движение не может, увы, сохранить себя от проходимцев. Это было, кстати, одной из причин, по которой я вышел из ложи – не хотелось знаться с теми, кто пришёл к нам из-за своих меркантильных интересов. Первой же и главной причиной была та самая медлительность, о которой я сказал. Медленно, по кирпичику строить всемирный храм справедливости, надеясь, что через тысячу или более лет он будет, всё-таки, построен, очень трудно, когда видишь гибельное несовершенство современного государственного устройства и страдания народа.

Я был не единственный, покинувший масонов по этой причине: почти все участники движения, закончившегося 14 декабря на Сенатской площади, поступили также.

Восстание 14 декабря 1825 года

Вот мы и добрались до самой опасной темы моего письма. Надо ли продолжать? Правдиво рассказывая о движении 14 декабря, я становлюсь преступником в глазах нынешней власти, а вы моим соучастником, коли письмо адресовано вам. Безо всяких шуток, вы можете жестоко поплатиться за это, ведь нам велено считать декабристов извергами, набравшимися западной заразы.

Я приму некоторые меры, чтобы мои письма не были перехвачено правительственным агентами, но если вы посчитаете, что эти письма представляют угрозу для вас, сожгите их немедленно после прочтения. Я же продолжу, ибо не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклонённой головой, с запертыми устами. Я предпочитаю бичевать её, предпочитаю огорчать её, предпочитаю унижать её, только бы не обманывать.

В Манифесте государя Николая Павловича, выпущенном в день казни Пестеля, Рылеева, Муравьёва-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского, говорилось: «Преступники восприняли достойную их казнь; Отечество очищено от следствий заразы, столько лет среди его таившейся… Не в свойствах, не во нравах русских был сей умысел. Составленный горстью извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную; но сердце России для него было и всегда будет неприступно… Все состояния да соединятся в доверии к правительству. В государстве, где любовь к монархам и преданность к престолу основаны на природных свойствах народа; где есть отечественные законы и твердость в управлении, тщетны и безумны всегда будут все усилия злонамеренных: они могут таиться во мраке, но при первом появлении, отверженные общим негодованием, они сокрушатся силою закона. В сем положении государственного состава каждый может быть уверен в непоколебимости порядка, безопасность и собственность его хранящего, и, спокойный в настоящем, может смотреть с надеждою в будущее».

А я, вот, «не смотрю с надеждой в будущее». Напротив, считаю, что неудача декабристского движения отбросила Россию на много лет назад; что в результате этой неудачи в России восторжествовали самые отвратительные формы деспотии и мракобесия; что Россия, и без того отставшая от Европы в отношении неотъемлемых свобод человека, теперь отстанет ещё более.

Многие мои друзья теперь на каторге, я сам был под арестом и едва избежал их участи. Известно ли вам, что я был одним из первых, кто вступил в тайное общество в Петербурге?.. Я вступил в него сразу по выходе из масонской ложи и одновременно после моей отставки из полка. Она тогда многих удивила, а между тем, была настолько естественной в сложившихся обстоятельствах, что следовало удивляться, почему она вызвала удивление.

* * *

Я был назначен адъютантом Васильчикова, командира гвардейского корпуса. Васильчиков был в любимцах у государя Александра Павловича и остался любимцем у Николая Павловича; последний ему благодарен за подавление волнений на Сенатской площади, когда Васильчиков расстрелял восставших картечью.

Мне прочили быстрое продвижение по служебной лестнице, но я уже понимал, что скоро сойду с неё. Служить власти, которую не приемлешь, да ещё получать деньги и чины за эту службу – это что-то противоестественное, от чего можно свихнуться, спиться или стать подлецом. В это время я окончательно убедился, что размеренная масонская работа по постепенному преобразованию общества если и принесёт свои плоды, то в отдалённом будущем; мне теперь было достаточно ничтожного повода, чтобы оставить службу, и он представился, причём, очень серьёзный. Взбунтовался Семёновский полк, – я уже рассказывал, в каких условиях служили солдаты полка. Их жизнь стала невыносимой после того, как командиром был назначен полковник Шварц: у него явно была не в порядке голова – он выдвигал немыслимые требования к солдатам и подвергал их изуверским наказаниям.

Портрет Александра I.

Художник С. Щукин, 1801 г.

Доведённые до отчаяния солдаты одной из рот самовольно вышли на перекличку и отказались идти в караул. Они были арестованы и отведены в Петропавловскую крепость. Остальные роты решили заступиться за товарищей и выказали непослушание явившемуся высшему начальству – потребовали освобождения товарищей из-под ареста или отправить в крепость весь полк. Начальство приняло второй вариант: под конвоем казаков, без оружия, полк проследовал в Петропавловскую крепость. После этого нижние чины были развезены по разным крепостям Финляндии; потом многие из них были прогнаны сквозь строй и сосланы в каторжную работу. Офицеры же были выписаны в армию с запрещением давать им отпуска и принимать от них просьбу об отставке; запрещено было также представлять их к какой бы то ни было награде. Четверо из офицеров были отданы под военный суд.

К счастью, в Семёновском полку уже не служил мой друг Иван Якушкин, а то по своей горячности он бы наломал немало дров; но от судьбы не уйдёшь, он всё равно попал на каторгу после 14 декабря..

С рапортом о бунте полка Васильчиков отправил меня к государю Александру Павловичу, который вёл тогда переговоры в Австрии. Все адъютанты завидовали мне – ещё бы, стоило при докладе государю прибавить пару-тройку комментариев от себя, в том роде, в каком он ждал, и можно было не сомневаться в его благосклонности со всеми вытекающими приятными последствиями. Однако в моей голове родилась дерзкая мысль: я решил произвести лихую гусарскую атаку на Александра Павловича, то есть выложить ему всё, что я думаю о положении России и недостатках её управления. Так я и сделал; надо было видеть его удивление при моём докладе! Самое забавное, что он не знал, как вести себя в такой ситуации, он не привык к тому, что ему говорят правду. Он должен был для виду соглашаться со мной и вздыхать о наших российских неурядицах; он не мог отделаться от меня целый час.