Книга Дон Иван - Алан Черчесов

– Кулачок тренируется в поте лица, – улыбается деснами доктор. – Торопится стать силачом, а мы ему – кашку.

Кулачок – это сердце. Кашка – лекарство. Сердце – это ура.

– Ура! – говорю я жене, обновляя ромашки в стакане.

– У них уже месяц ура, – отвечает она. – Хорошо бы сменять их ура на пора.

– Не ворчи.

– Наверно, немного устала… Как поживает наш сирота?

На дворе зевает, сверкнув золотыми зубами, апрель.

Сквозь окно проникает в палату спелый запах щекастого солнца. Весна-карапуз дышит нам сдобой в глаза и нагоняет слезу на ресницы. Не мудрено, что Тетя припомнила детский приют.

– Дон Иван? Лучше всех.

– Принеси почитать.

– Не подумаю. Тебе нельзя напрягаться.

– Послушать врачей, так просыпаться мне тоже нельзя. Когда я не сплю, у меня кружится голова.

– Привыкай. Как выйдешь отсюда, я вскружу тебе голову.

– У меня она уже десять лет идет кругом. Я Дядю очень-преочень люблю. А вот во сне ненавижу.

– Чем заслужил?

– Не знаю. Знаю только, что плачу во сне, потому что тебя ненавижу. Мне все время мерещится, что ты мне вовсю изменяешь. Пусть не дают мне больше снотворного. От него постоянно кошмары. Я просыпаюсь, оттого что хочу умереть, а во сне умереть не могу. Там я только страдаю и плачу… Расскажи мне про Ваню.

– Удрал из детдома, укрывшись в фургоне заезжего фокусника.

– А у того была дочь. Угадала?

– Почти. Хана – любимая внучка. Маг Факирский – старик.

– Хана… Красивое имя.

– И означает «красивая».

– А с чего ты призвал волшебство на подмогу?

– Чтобы было правдивей.

– Раньше ты обходился лишь правдой.

– Раньше я не писал о любви, а писал о своем же прожорливом разуме.

– Просто ты о любви чуть-чуть недописывал.

– И недотягивал в волшебстве.

– А теперь дотянул?

– Притянул волшебную палочку. С того дня, как герой мой сбежал из детдома, волшебство для него что внутренний голос. Даже если вокруг тишина, голос этот не умолкает. К повороту такому Дон мной подготовлен: волшебство – появление Юльки. Чудо чудное – происшествие с Альфонсом. Остается привыкнуть, что чудеса – это норма. Легко привыкать к ним в подручных у фокусника.

– И какова твоя цель?

– Мне нужно внушить, что корень всего на земле – превращение, метаморфоза. Если читатель поверит, я смогу победить смерть любовью.

– А ты сможешь?

– Смогу.

– Не многовато ли в тексте случайностей?

– Чтобы роман получился, их должно быть больше в разы. Иначе герой мой погрязнет в рутине. Весь сюжет его жизни – внезапность.

– Почему?

– Потому что другие в читательской памяти не задерживаются.

В подтверждение я оперирую фактами. Перемыв косточки культовым авторам, мы убеждаемся, что почти поголовно они внедряют в реальность магическое: Кафка, Майринк, Толкиен, Кортасар, Булгаков, «Парфюмер», «Сто лет одиночества»… Писателям нашей эпохи даже не нужно было изобретать: лучший способ рассказа о чудесах – документальная манера повествования, стилистика лаконичных свидетельств, испокон веку знакомая нам по Евангелиям.

– Суть, однако, не в этом, а в том, что нехватка чудес современным сознанием воспринимается как недостоверность! Достоверность же слишком ущербна, что совершенно не новость.

– А что тогда новость?

– Что она еще и кусается. Вот полюбуйся. Арчи тяпнул за палец.

– Чем ты ему досадил?

– Дефицитом. У нас без тебя недобор повседневного чуда. Твой пес очень ждал, что я поделюсь пармезаном. А потом не сдержался и цапнул.

– Бедный мальчик! Истосковался по мне. Отомстил тебе за мой запах.

– И схлопотал по ушам.

– Бедный Дядя! Ну зачем ты мне врешь?

– Чтобы тебя позабавить.

– И какой мы отсюда делаем вывод?

– Вот и светило приперлось.

– И давно здесь торчит этот хам?

– Он не хам, а волшебник.

– Он никчемный врунишка! Маринке наплел, что меня наградили.

– А тебя наградили?

– И ты, побратимка, туда же!

– А ты меньше беспутничай, бабник.

– Его наградили медалью.

– Не медалью, а знаком отличия.

– И как называется?

– Ей уже можно смеяться?

– Категорически нет.

– Тогда, Тетя, держись. Медаль называется «Милосердие». Герка первый прозектор в России, кому выдали этот значок.

– А за какие заслуги?

– По настоянию благодарных покойников.

– По крайней мере я помогаю искать их убийц. А ты своих мертвецов убиваешь – со скуки, от нечего делать.

– Тут ты, Герка, не прав. У него персонажи живые. Есть, конечно, один-два скелета, но они погоды не делают. Погоду делают те, что живые.

– А погода нелетная – сплошь туман.

– Бывают и летные дни. Правда, Дядя?

– Только для тех, кто умеет летать.

– Или для тех, кто не очень умеет сигать с парашютом?

– Пойми, дурья башка: пуская им кровь, я дарую героям бессмертие!

Я вынужден врать точно теми словами, которыми раньше отстаивал правду стократ.

– Тогда я дарю им немного засмертия, – парирует Герка. – Чем вам не милосердие?

– Милосердие, причем весьма милое, – соглашается Тетя и, обратившись ко мне, добавляет: – Под стать твоему волшебству.

– Какому еще волшебству? – подозрительно косится друг.

– Когда очень большая любовь побеждает любое засмертие, – поясняет Светлана. – Так что в досмертьи уже ничего и не страшно.

– Ну-ну, забавляйтесь.

– Расскажи ему тоже. Читать твою книгу он из упрямства не станет.

Поразмыслив, я предлагаю им рассказать про цыган:

– Про то, как Иван променял на кибитку цыган фургон мага.

– Зачем?

– Перепутал спросонья. Вышел по малой нужде, а обратно залез не в ту дырку.

– А тебе это, Дядя, зачем?

– Чтобы начать одиссею. Укрупнить его образ. Нацепить на хребет тень скитальца Улисса – в нагрузку к теням Жуана и Фауста.

– Я, наверное, что-то не уловила. Откуда вдруг Фауст?

– От дьявола – как и всякий заученный трюк из запасов бродячего мага.