Книга Безродные шпионы. Тайная стража у колыбели Израиля - Матти Фридман

Исходные доктрины сионистской веры, бывшие еще в силе во времена наших разведчиков, включали коллективистский идеал кибуца, желание появления «нового еврея», не имеющего иудейской веры, уверенность, что арабы в конце концов примирятся с еврейским государством, не зря же во всем мире воцаряется мир… Но все те европейские идеалы теперь мертвы. Последний премьер-министр из когорты кибуцников проиграл на выборах в начале нашего века, его мирный план не состоялся на теперешнем Ближнем Востоке, где торжествуют радикальная религия, черные маски и террористы-самоубийцы. После этого старая израильская элита — люди, впитавшие социалистический дух Пальмаха, — отошла в тень.

В наступившем идеологическом вакууме из подвалов вышла ближневосточная душа Израиля. Нынешние израильтяне имеют все возможности, чтобы понять, что в их регионе в еврействе нет ничего нового; что половина жителей страны происходит от тех, кто оставался евреем столетиями; и что в этом заключена, возможно, полезная мудрость. Это не простой стилистический сдвиг, а перемена, которую должна осознать вся страна; перемена, затрагивающая и ее религию, и политику, и популярную музыку. Я привожу эти примеры потому, что молодой Гамлиэль не был всему этому чужд и оставил кое-какие достойные внимания соображения.

Оказавшись в кибуце в 1940-х годах, после отъезда из Дамаска, когда его служба в разведке была еще в будущем, Гамлиэль сетовал, что здесь никто не слушает великих арабских певцов его юности, например египтянку Умм Кульсум. В чести были только мелодии из Европы. Так продолжалось десятилетиями: не считая некоторых мотивов, аккуратно зачислявшихся в категорию фольклора, а также слабого эха немногих песен, звучавших у костров Арабского отдела, ближневосточная музыка пренебрежительно отвергалась хранителями израильской культуры и звучала разве что в неопрятных лавках тель-авивского автобусного вокзала, торговавших аудиокассетами. В магазинах грампластинок в отделе «Израильская музыка» продавали в основном записи исполнителей-ашкеназов; существовал и специальный отдел музыки мизрахим, она же средиземноморская — тоже еврейской, исполняемой в Израиле, но, видимо, не вполне «израильской».

Тем не менее восточное звучание продолжало жить, исполнители на уде и кануне играли в маленьких клубах и гостиных и неторопливо впитывали новые влияния: греческой бузуки, русской народной музыки, фламенко, рок-н-ролла; наконец, несколько лет назад эти музыканты подняли голову и заняли первые строчки рейтингов. В 2017 году, когда я работал над этой книгой, в одной из израильских газет напечатали список пятнадцати самых популярных песен года, и среди них не нашлось ни одной, которую исполнял бы ашкеназский певец. Наиболее популярные музыканты, отстоящие на два поколения от языков своих дедов, теперь поют по-арабски, по-персидски, на ладино. Известный рок-музыкант Дуду Тасса выпустил альбом песен братьев Аль-Кувейти, знаменитых музыкантов из Ирака, один из которых приходился ему дедушкой. Гамлиэль не дожил до того дня, когда один из главных певцов его страны, Эяль Голан, записал в 2015 году свой хит — песню о женщине в крохотном бикини, в которой упоминается Умм Кульсум: музыкант слушает ее пение в машине по пути на пляж.

Или другой пример. В 1944 году Гамлиэль в письме из кибуца Эйн-Харод попытался описать религиозную жизнь тамошней общины. Вернее, нерелигиозную жизнь, ведь у кибуцников не было ни раввинов, ни синагог, им было не до веры в Бога. Их стремление вернуться в Эрец-Исраэль было атеистическим. Их иврит был не языком молитв, а простецким языком полевых работ, в котором появились слова для кражи и совокупления. Пареньку из Дамаска трудно было все это стерпеть.

Пока он рос в еврейском квартале, его семья не проявляла особенной религиозной ревностности, писал Гамлиэль. Они верили в то, что когда-нибудь вернутся в Эрец-Исраэль, как и полагалось евреям. Но, как и большинство евреев, они не считали это планом действий — сперва всё вокруг них должно было стать из рук вон плохо. Он изучал иврит, Тору, «чистосердечно» молился. В исламском мире не приживалось безбожие, в Дамаске немыслим был еврей без иудаизма, как и мусульманин без ислама. Иудаизм представлял собой несмываемую племенную идентичность, предполагавшую общинность и традиционность. Поменять традицию или отказаться от нее было невозможно, однако внутри традиции была доступна немалая гибкость. Дома у Гамлиэля стояли ящики для сбора пожертвований для недужных, для раввинов-мистиков, на сионистский Еврейский национальный фонд; для его родителей это и был иудаизм, это и была «основа сионизма, жившего в сердце почти каждого дамасского еврея».

Никто из нас не умел толком читать и писать, зато мы знали, что на небесах правит Бог и что мы не должны сходить с общинного пути. В Дамаске была большая еврейская община, следовавшая заповедям, но были и фанатики… Всю жизнь мы грезили о наступлении дня, когда Бог заберет нас из всех стран, когда мы окажемся в своей земле и станем свидетелями избавления…

Кибуцникам взгляды паренька из Сирии показались бы ветхими, не от мира сего. Однако его еврейство оказалось крепче их идей. Дни великого эгалитарного эксперимента с кибуцами, одной из прекраснейших идей, какие только пыталось воплотить в жизнь человечество, миновали. Безбожие утратило былую притягательность. Если попытаться внятно передать религиозный дух страны в наше время, дух, присущий не только евреям ближневосточного происхождения, то он вполне укладывается в слова Гамлиэля, написанные в 1944 году.

Как пример того, насколько судьбы людей из Арабского отдела способны помочь объяснить политику сегодняшнего Израиля, можно привести одно из важнейших политических событий в жизни Гамлиэля. Оно произошло до его отправки в Бейрут, еще при власти англичан, когда Отдел действовал в пределах Палестины. Однажды лидеру арабских националистов, изгнанному британскими властями, разрешили вернуться в родной Тулькарм. Он приехал на поезде. В одном вагоне с ним сидел молодой араб Юсеф аль-Хамед, наш Гамлиэль.

Как и все еврейские ребята в Дамаске, Гамлиэль привык к насмешкам: мусульмане дразнили его «яхуди», еврей. Но сцена на перроне была ему в новинку: поезд встречали сотни людей. Толпу привел некий полупроповедник, полуклоун, подбивавший всех без устали скандировать: «Нахна недбах аль-яхуди! Мы перережем евреев!»

Гамлиэля испугало выражение на их лицах, их дружная ярость. Они не шутили, их намерение пустить евреям кровь было совершенно искренним. «Он оказывал на них гипнотическое действие, — записал по поводу подстрекателя Гамлиэль. — Он вертелся, приплясывал, все позади него отбивали себе ладони. Он на ходу придумывал рифмы на тему убийства евреев, восхваления отваги арабов и своей светлой мечты — освобождения Палестины».

Гамлиэль всегда придерживался умеренных политических взглядов. Ненависть к врагу была ему чужда. «Это государства друг друга ненавидят, а народы — нет, — говорил он в старости. — Когда кто-то злословит об арабах, я всегда отвечаю, что среди них есть добрые, хорошие люди: у меня не было таких друзей среди евреев, как среди арабов». Но эпизод на вокзале его потряс: фанатик сумел привести людей в неистовство. Теперь он с бо́льшим пессимизмом судил о возможности разрешить когда-нибудь противоречия между крохотным еврейским населением и исламским большинством. В 1990-е годы, когда многие израильтяне верили в скорое соглашение о мире с арабским миром, Гамлиэль испытывал сомнения. «Те события на вокзале влияют на меня до сих пор», — записал он тогда.