Книга Зеркальные числа - Тимур Максютов

– Вот п-переживем гадостное время, – мечтал Заика, – я наизнанку вывернусь, но б-бродягой стану, Черновласку в жены возьму.

Смех меня разобрал.

– Она же тебя на две головы выше! Сварливая да капризная. Бить тебя будет, братище! Или в порыве любви задавит нечаянно. Титьки-то у нее – вдвоем не поднять!

– Ничего, п-потерплю, – улыбается, – а коль д-достанет – уйду на болота, за добычей.

– И я с тобой, – киваю, – с таким напарником до самого хребта не страшно!

– Не, – не соглашается Заика, – т-тебе одна дорога – в Преемники. Будешь зеньки таращить, умные речи толкать и поучать нас, голытьбу безмозглую. А время п-придет – шлем светлый наденешь, когда Учитель твой тапки скинет.

И благостно вокруг, только хлюпает болотина под ногами, свирли курлыкают, да шарики парочками из-под кустов посверкивают, словно глазастый зверек таращится.

Только не подумал я, что кровь-то Заикина из-под сбившейся повязки сочится-капает.

На запах они и приползли. Десятка два. Безглазыми рылами вынюхали, высосали болотную воду с каплями человечьей крови – и в след вцепились.

А я уже радовался: вот она, золотая вершина Запретной Горы, сияет! Даже если ковылять на одной ноге – за час до своей пещеры дойдем.

Я еще ночью свой нож к дрыну примотал. Не то доброе копье, конечно, что я у цветочного дерева выронил, но хоть что-то.

Черви, как всегда, взяли в полукольцо. Пасти зловонные разинули, шипят, едкой слюной брызжут – завтрак предвкушают. Шарики тут как тут, стайкой. Вспомнил я, как Учитель, господин Гарнир, говорил: шарики эмоции чувствуют, эмоциями питаются. Вот и появляются, когда что-то веселое или ужасное готовится, им все равно.

Дыхание смог успокоить, лук в руке почти не дрожит. Два раза хлопнула тетива – на два червя меньше. А толку?

Заика завопил, костылем шарахнул ближнего, перебил спину гадине. Умирающий червь завизжал, закрутился – остальные замерли испуганно. Пока своим крохотным мозгом соображали – я еще троих проткнул.

Да все равно далеко мы не ушли.

Извивающиеся твари вдруг исчезли, будто в черной болотной жиже растворились. И шарики, сияя радужными боками, прыснули в кусты.

Только я обрадовался, что проскочили – и услышал.

Ни с чем его не спутаешь. Низкое гудение. Грозное, как приближающийся ураган.

Стрез!

Руки сразу обмякли. Выронил я свое никчемное копье. Опустился на колени.

Заика рядом ничком скорчился, черный кубик амулета гладя. Бормочет:

– П-пришел мой час, последним вздохом взываю к вам, П-Прежние: примите меня в чертоге Друзей своих, какого есть – грешного и светлого, г-глупого и слабого…

А я даже молитвы все забыл. И про оберег свой, желтый кругляш, не вспомнил.

В голове пусто. Только краем – глаза Ветки. Да еще женский крик, далекий-далекий: «Кровинка моя, сыночек! Живи!».

Вот она, полосатая погибель моя. Появился из-за низких перекрученных деревьев, рухнул на бесчисленные членистые ноги. Сложил перепончатые крылья.

И побрел к нам, раскачиваясь, острые сочленения конечностей в небо втыкая. Медленно и неотвратимо, как сама смерть. Жвала с руку длиной, острые, как сабли, изготовил. Рвать живое мясо, разбрызгивая кровь горячую мою…

Остановился шагах в пяти. Стоит. Мертво блестит фасетами.

Не помня себя, завопил я:

– Не тяни, сволочь! Вот он я! Жри уже.

А стрез, будто от крика моего, покачнулся.

Завалился на бок.

И затих.

Упал я в болотную грязь, лицом в ладони. Заплакал, конечно. От ужаса пережитого. От неверия, что – жив.

А сзади уже набегали наши, размахивая копьями. Красавчик меня тряс, орал что-то – только не понимал я ничего…

* * *

Любого я ждал: злой ругани, обидной затрещины, сурового наказания. Стоял перед Учителем, повинную голову склонив.

А он только:

– Дурак ты, Умник. Куда вы поперлись? И когда! Сколько вам, соплякам, объяснять: Сезон кончился, никогда наша жизнь не будет прежней. Все иным становится в Межсезонье, незнакомым. Я уж сколько их пережил – и все равно, удивляюсь всякий раз.

Стою, слушаю, соплю в две дырки. А Учитель глаза прикрыл, как всякий раз, когда былое вспоминает. Будто не говорит – древнюю былину поет:

– Сколько их, дней раскаленных и ночей муторных, уплыло рекой вечности? Сколько раз Верхнее Светило покидало нас, и растерянный мир замирал от ужаса? Шесть Межсезоний назад, когда был я еще крепок, но еще глуп, с холодами пришла серая плесень. Три рода, три пещеры погибли, до сих пор их крики помню… Два цикла тому породило болото жуть наших ночей – червей поганых, безглазых, всевидящих. Каждый раз трудами и кровью растили мы семя свое – и вновь гибли: от бед роковых, от хищников, тьмой рожденных, от болезней – то синей холеры, то болотной лихорадки… Да и болота когда-то не было. Степи были – светлые, бескрайние, травами ароматными колыхавшие.

Заслушался я. Будто увидел эту картину: изумрудное травяное море, и звери невиданные – легконогие, грациозные, с маленькими рожками на точеных головках…

Провел господин Гарнир по лицу распухшими в суставах пальцами, словно паутину воспоминаний стряхнул. Вздохнул:

– Прежние говорили: не будет конца нашим страданиям, потому что не наш этот мир, чужаки мы в нем. Но осыпется весь песок в сосуде, и придет Трижды Рожденный, Знающий Путь. Он откроет золотые врата, и введет народ наш в благословенные чертоги, и примут нас Друзья в доме своем, и унесут нас далеко-далеко отсюда. Туда, откуда мы вышли и куда вернемся…

Журчит голос, течет.

– А в прошлый Сезон ты в нашем роду появился. Землю трясло, скалы рушились. Вашу пещеру завалило, щель осталась – в две ладони. Хрустели кости, лопались легкие, кричали люди. Маялись, умирая страшно, в темноте раздавленные, в крови своей и чужой. А я стоял у щели той – и не мог ничего поделать. Только волосы мои седели от ужаса сопереживания.

Но увидел вдруг – шар красный, и волосенки прилипшие. Это мать твоя дыру разглядела и сунула тебя в нее за секунду до того, как пещерный свод осел, последний луч света им отрезая. А я – принял тебя. Словно из материнского лона. Вновь рожденного.

Сказал это Учитель мой и замолчал.

А я зажал мокрое лицо ладонями и слышал вновь вопли умирающих, и чувствовал страх мамы, и запоминал ее последний крик:

– Кровинка моя! Сыночек! Живи!

Учитель обнял меня и прошептал:

– Понимаешь теперь, почему я тебя с младенчества лелею, как ни один отец со своим дитя не нянчится? Дважды рожденные – это я, все бродяги, Заика твой. Трижды Рожденный – это ты. Тебе человечий род спасать. Так говорили Прежние.