Книга Сезон мести - Валерий Махов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Брось, Саша, не стесняйся, мы же взрослые люди. Хорошо согнись, вылезь из люльки, чтобы на нас не попало, заложи пальцы в рот и облегчись. А чтоб ты не комплексовал по этому поводу, как только закончишь, я тебя оботру своей влажной салфеткой и поцелую взасос, возможно, даже с язычком.
Мухин немедленно перегнулся через закрытые на задвижку двустворчатые двери и стал громко облегчать желудок. Но вдруг под тяжестью его тела из петли выскочил болт — видимо, скрепляющая его гайка потерялась. Створки дверей моментально распахнулись, и с высоты птичьего полета, нелепо раскинув руки, под звуки кем-то заказанного и раз за разом повторяющегося школьного вальса бесформенным мешком навстречу своей судьбе полетел хороший парень, рыбак, заядлый коллекционер, судмедэксперт Саша Мухин. Последнее, о чем он успел подумать, была мысль: «Ничего себе, с язычком». Он уже не мог видеть, как красивая женская рука незаметно выбросила в залитые кровью кусты ржавую гайку.
Начальник тюремного спецназа Сашка Уваров был другом Голицына, и многие бойцы знали Антона в лицо. Он же не узнал никого, так как все были в масках. Но поскольку его не били, не затягивали в наручники, а сразу остановили кровь, было понятно, что его узнали. Голицына трясло, он смутно помнил, что было потом. Помнил только, что, пока его перевязывали, дверь камеры открыли и, вместо того чтобы выпустить на УДО насмерть перепуганного контролера, туда вбежали несколько бойцов. Через минуту все, кто находился в камере, лежали в коридоре, убитые в кизяк и в наручниках. «Классно работают, профессионально», — теряя сознание, подумал Голицын.
Очнулся Антон снова в больнице, но уже в маленькой камере, где кроме него лежал только один больной. Рядом колдовала майор Исямова. На душе было тепло и спокойно, как будто все страшное осталось позади. Словно читая его мысли, Исямова сообщила, что в ближайшее время мера пресечения ему будет изменена на подписку о невыезде. Она приказала всем выйти и за секунду, казалось, состарилась на сто лет.
— Боже, мальчик мой. — Она гладила его по здоровой щеке и плакала почти в голос.
Антон не мог понять, как относиться к этому порыву. Как к материнскому — не хотелось, ведь у них была небольшая разница в возрасте. Как к чисто женскому — хотелось, причем очень, но вдруг… все не так? Антон был не против отблагодарить — разумеется, не по-сыновьи — доброго и милого доктора. А пока, чтобы не спугнуть это чудо, он лежал с закрытыми глазами и чувствовал себя слабым и беззащитным.
— Вы, Антоша, не представляете, сколько событий произошло за эти сутки. — Исямова сильно сжала его руку и раздельно произнесла: — Крепитесь, ваш брат умер, не приходя в сознание. Но это еще не самое страшное. Самое печальное, — склонившись к самому его уху, она перешла на шепот, — это то, что ваш покойный брат и заказал все ваши сегодняшние проблемы. Не спрашивайте у меня подробностей. Через пару дней на свободе, в каком-нибудь недорогом кафе, куда вы меня, надеюсь, пригласите, я дам вам послушать запись его разговора с моим мужем, который и санкционировал ваш арест. Детали этой тайной вечери рассказывать не стану. Напомню только, что благими намерениями дорога в ад выстелена. Первый раз в жизни мне помогла привычка моего мужа все свои игры записывать. Ну, пока все. Сейчас я проведу к вам ваших друзей. Они вас покормят, и вы пообщаетесь. Только прошу, чтобы недолго. Когда руководство СИЗО узнает, что я развожусь с мужем, карета моя сразу превратится в тыкву, а дальше вы знаете.
Исямова встала, грустно улыбнулась и вышла из камеры, оставив повредившегося умом Антона распрямлять свои вывернутые наизнанку извилины. Потеря отца, смерть брата, его предательство — не много ли для нескольких дней? А для одной жизни? А?
Господи, Твоя воля!
В кабинете начальника СИЗО сидел злой, нахохлившийся Курочка и слушал сбивчивый доклад начальника оперчасти майора Орехова.
— Володя, я так и не понял, почему ему этой ночью ни блатные в хате, где сидели пять его терпил, ни беспредельщики в пресс-хате сраку на немецкие кресты не разорвали? Ты что, Вова? Сам на старости лет хочешь как селезень у меня на «булыге» крякнуть?! Мне сейчас людям звонить, что я должен докладывать? Если я им скажу, что одним педерастом на земле этой ночью не стало больше, они подумают, что я ошибся, и будут относиться ко мне как к нетрахнутому пока петуху. Может, мне доложить наверх, что еще пять квартир у зэков забрали, а одного, который доверенность не хотел писать, начальник оперчасти лично в рубашке задавил? А я сактировал?! Может, про наши с тобой «деликатные» делишки доложить? За Нижним Тагилом, майор, скучаешь? Где этот Голицын сейчас? На больничке? Хорошо. Пока мне не позвонили, хватай двух оперов поотмороженнее, то есть любых, ноги в руки и переводите его в самую беспредельную хату. Пообещайте отморозкам варенье, печенье, вазелин, УДО, побег — в общем, все что угодно. Но сделайте мне из этого опера оперетту.
— А как быть с Исямовой? Она неровно дышит в его сторону.
— Да срать я хотел на Исямову! Силовой захват и принудительное водворение в пресс-хату. Исямовой скажешь, моя команда. А будет выступать, скажи, что шепнешь ее мужу, мол, она с блатными любовь крутит. Он такой зверь ревнивый, что она поверх формы паранджу носить будет. Как понял?
— Понял.
— Выполняй. Только в этот раз лично проследи, чтобы все по-человечески, в смысле… ну, ты меня понял…
В больничной камере Голицын, Кукушкина и Кротов помянули Мухина и стали ломать голову над бредовым планом по освобождению Голицына из неволи.
— Короче, Князь, если Дед с Дубом сегодня не решат, мы с Кукушкиной завтра с утра подмываемся экстрактом ромашки — правда, Лена? — берем большую банку вазелина — правда, Лена? — и идем… Куда идем?
— В загс, — попытался угадать Голицын.
— Дурак ты, Князь, дураком и остался. На ковер к генералу. В приемной мажемся вазелином — правда, Лена? — прорываемся к «самому», он видит, какие мы красивые, чистые, преданные делу, на все готовые и даже слегка подмазанные, и делает свой выбор. И вот кого он вые… тьфу ты, выберет, тот и спасает тебя ценой собственной чести или жизни. Правда, Лена?
— Правда, Кротов, — забрасывая две самые совершенные геометрические фигуры одна на другую, томно ответила Кукушкина.
С этого момента Голицыным овладело какое-то непонятное беспокойство. Только он долго не мог понять, почему именно. Вдруг в коридоре раздались звуки шагов, дверь в камеру резко открылась — и на пороге появились четыре офицера во главе с начальником оперчасти майором Ореховым.
— Почему в камере посторонние? Кто такие? Кто пропустил? — с порога не своим голосом заорал Орехов. — Уже баб с сутенерами к преступникам на больничку стали водить!
Кукушкина заплакала, чем не на шутку разозлила Орехова. Он заорал еще громче, обращаясь к контролеру:
