Книга Коктейльные вечеринки - Анна Берсенева

В общем, можно было догадаться, что Машино настроение Веру не интересует точно. И прекрасно – она предпочла бы, чтобы та вообще не вспоминала о ее существовании. Если бы кто-нибудь еще совсем недавно сказал, что это будет так, Маша не поверила бы, но теперь необходимость общаться хоть с одной Верой, хоть еще и с ее родственниками стала для нее тягостной. Женя заполнял ее всю, по уши, и любое другое существо или событие оказывалось у нее внутри инородным. Ее просто затапливало от всего лишнего, она боялась захлебнуться.

Но иногда заходить к Вере все-таки приходилось, хотя бы по необходимости, и именно о такой необходимости та сообщила Маше сразу после того, как спросила про отпуск.

– У Нины внучка точно такого размера, как ты. И роста такого же, – объяснила Вера. – Нина ей платье шьет.

– Зачем? – удивилась Маша.

«Бедная внучка, – подумала она при этом. – И ведь никуда не денешься, придется носить. Ну, она, может, нечасто бабушку навещает».

Наверное, все это ясно читалось у нее в глазах, потому что Вера засмеялась и сказала:

– Нина, между прочим, закройщица высокого класса, у Сен-Лорана когда-то стажировалась. Зашел разговор о моде шестидесятых, внучка и заинтересовалась. Так что можешь бедной девочке не сочувствовать, совсем наоборот, – добавила она со своей колдовской догадливостью. – Та сейчас по Италии путешествует, Нина хочет к ее возвращению платье сшить сюрпризом, но нужна примерка. Заодно отвлечешься, – добавила она тем своим тоном, который Маша как раз и приписывала Ольге Алексеевне Морозовой.

И вот Маша стояла посередине комнаты на табуретке, а эта самая Нина, крошечная, как карлица, закалывала подол платья, которое в самом деле оказалось совершенно сумасшедшим. В нем не было ни единой линии, которая не притягивала бы внимание, и непонятно было, почему так. Оно было очень простое, без воротника и рукавов, в крупную и странную цветную клетку. Нина сказала, что это мотивы живописи Питера Мондриана, что шестьдесят лет назад такие платья из новой сен-лорановской коллекции убили весь Париж наповал, а Маша подумала, что сама бы от такого наповал убилась.

Взять ноты для дочери, которой Вера давала уроки музыки, зашла еще одна соседка, ту звали Наташа. По сравнению с Верой обе они выглядели старушками, хотя, судя по разговору, в котором мелькали общие соколянские воспоминания, понятно было, что они ровесницы. Недавно Маша искала в Сети зачем-то понадобившийся Жене альбом древнерусской живописи, с тех пор изображения всяческих икон и фресок так и сыпались на нее из всех девайсов, поэтому она сразу подумала, что Наташа похожа на портрет кисти Феофана Грека. Работала она в школе и все время, пока шла примерка, рассказывала, как воспитывает в своих учениках гражданственность.

– Наташка, прекрати об этом говорить, я тебя по-человечески прошу, – сказала наконец Вера.

– Это многим неинтересно, я знаю, – усмехнулась та.

– Дело не в интересе.

В Верином голосе мелькнуло раздражение. Это было так непривычно, что Маша даже обернулась, чтобы увидеть ее лицо, и укололась о Нинину булавку.

– Мы должны это делать для детей, – твердо сказала Наташа. – Порядочные люди делали это для нас, и мы должны передавать эстафету. Несмотря ни на что.

– Да невыносимо же это! – воскликнула Вера. В голосе ее слышалась уже не раздражение, а что-то гораздо более сильное. – Невыносимо снова об этом говорить, еще и с гордостью, жизнь этому посвящать невыносимо! Очередные жизни через очередные пятьдесят лет – все тому же. А мы просо сеяли – а мы просо вытопчем… Это не эстафета, а дурная бесконечность!

– И что ты предлагаешь? – Наташин голос переменился тоже, теперь он звучал жестко и холодно. – Позволить им сажать детей в тюрьму за репосты картинок?

– Не знаю, Наташ. – В Верином голосе гнев сменился усталостью. – Не вижу, как бы я могла им этого не позволить. А говорить об этом очередные правильные слова – незатейливый мазохизм, больше ничего. Или уж идти к Навальному и со всем этим по-настоящему бороться, или уезжать. На первое у меня не хватает самой обыкновенной смелости. Так что и говорить мне не о чем.

«А на второе?» – чуть не спросила Маша.

Но не спросила. Она знала Веру не долго, но чувствовала ее почему-то больше, чем знала. И чувство, непонятно откуда взявшееся, подсказывало ей, что в таком вопросе было бы для Веры что-то гораздо более болезненное, чем в обычном разговоре на политическую тему, которых Маша никогда от нее и не слышала, кстати.

– Девочки, не ссорьтесь, – выплюнув булавки, сказала Нина. – Политика того не стоит, чтобы мы из-за нее ссорились. И вообще, в нашем возрасте надо думать только о позитивном. Верочка, у тебя бордовые пионы умопомрачительные, я о таких мечтаю. Дашь кусочек корня?

– Дам, – ответила Вера. – Пионы, говорят, через неделю надо будет рассаживать.

– Кто говорит?

– В Фейсбуке, в садоводческой группе.

– Ты такая продвинутая! – восхитилась Нина. – Я только Скайп умею включать, а у тебя весь дом в электронике. Ну, тебя Кирюша консультирует, конечно. Он же у Стива Джобса работает?

– Стив Джобс умер. – Вера чуть заметно улыбнулась. – Но что-то вроде, да.

Маша спрыгнула с табуретки, Ниночка расколола и сняла с нее платье, соседки обсудили еще флоксы и фиолетовые гортензии, которые тоже росли в морозовском саду, и ушли.

– Я никогда не слышала, чтобы вы о политике говорили, – сказала Маша. – Думала, вам это неинтересно.

– Мне это действительно неинтересно, – усмехнулась Вера. – Это же не цирк. Да и не политика, кстати.

– Что не политика? – не поняла Маша.

– То, что ты ею называешь.

– А что же это?

– Жизнь и смерть. И всегда так было. И уж точно это не предмет для бесплодных разговоров.

– Ваш Кирилл поэтому в Америку уехал? – осторожно спросила Маша.

– Не поэтому.

Вера ответила таким замкнутым тоном, что расспрашивать дальше Маше расхотелось. И тоска, приутихшая было от любопытства, которое всегда тем или иным образом вызывало у нее общение с Верой, заныла внутри снова. Вот прямо физически заныла, под ложечкой прямо.

Она поднялась к себе в мансарду. Есть не хотелось. Заварила чай, выпила. От горячего чая бросило в жар. Выпила холодной воды. Переставила расписные ширмы так, чтобы получилась маленькая выгородка, и, передвинув стул, уселась в ней. Верины глаза смотрели теперь со всех сторон, переливались, как камень в ее кольце, и так же, как это странное кольцо, были непонятны. Маша почувствовала что-то похожее на стыд, поежилась даже. Хотя за что ей может быть стыдно перед Верой? Вообще не за что.

Тоска не отпустила ни от горячего, ни от холодного, ни от расписного.

«А можно пойти к Элине Андреевне, – подумала Маша. – Обещала, что завтра пятничную «Комсомолку» ей принесу, но газета ведь уже сегодня вышла, наверное. Старушка рада будет. А если вдруг Женя зайдет…»