Книга Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

У Шкуро мы застали разговение с обильной выпивкой. Тут же пришло духовенство с крестом. Шкуро меня расспрашивал о передаче власти Деникиным Врангелю и был недоволен этой передачей, будучи сторонником первого и не желая признать власть второго. Он потом в Крыму и не был, а прямо поехал в Константинополь. На своем участке в трех верстах от Сочи я не успел побывать.

Когда к вечеру погрузка беженцев окончилась (кажется, человек 1200) и пароход был битком набит, мы выехали в Ялту. Я действительно был полезен. Мало того что публику французы даром перевозили и давали хлеб и консервы, беженцы все время заявляли мне разного рода претензии насчет горячей пищи, чая и тому подобного, которые я просто не передавал лейтенанту, совестясь за бесцеремонность соотечественников.

Вечером я пригласил ехавшего с нами полковника Гнилорыбова, который потом стяжал себе такую печальную известность, и другого казачьего полковника в капитанскую каюту, чтобы получить у них сведения о побережье для доклада, который составлял лейтенант для начальства. Положение, в смысле обороны, было безнадежное: полное отсутствие патронов, острый продовольственный и фуражный кризис. Помнится, что десяток яиц в Сочи стоил 1000 рублей.

На другой день, пока пароход в Ялте разгружался и чистился, я показывал лейтенанту город, погуляв и покатавшись по нему. Ялта вся в цвету, но с прошлого года как-то еще опустилась и посерела. Пообедав со знакомыми мне москвичами, мы выехали в Феодосию, забрав нескольких пассажиров.

Вскоре после этого я выехал из Феодосии на пароходе в Севастополь, где поселился на биологической станции-аквариуме у заведующего ею Гольцова. Я жил в комнате при лаборатории и из окна, выходящего в парк, слушал вечером музыку в бульварной раковине, Собинова и др. Станция помещалась в самом центре города на Приморском бульваре с его чахлой растительностью. Купание было под боком. Главную прелесть квартиры составляла громадная квадратная терраса вдоль всего второго этажа здания, отделенная от моей комнаты лабораторией. Она подходила к самому морю, и во время бури брызги долетали до нее. После душного севастопольского дня чудно было на этой террасе, откуда слышалась сирена, поставленная где-то в море при входе в бухту. В лунные ночи была картина, «достойная кисти Айвазовского». Тут же жил известный инженер старик Белелюбский. В комнате рядом со мной на лабораторных столах спала молодежь.

Разумеется, Севастополь, сам по себе живописный, довольно благоустроенный для русского города, был переполнен и очень оживлен в роли столицы. Его исторические памятники – Малахов курган, братская могила, 4-й бастион и др. – были еще в хорошем состоянии, они как и иностранные воинские кладбища, постоянно посещались союзными моряками. В музее я нашел посланный мной портрет отца, бывшего адъютантом у князя Горчакова. В течение лета я принимал участие в нескольких пикниках в Херсонесский монастырь с его древнегреческими раскопками, в Березовую (?) Балку и в другие окрестности.

Врангель помещался в верхней части города. Я был у него всего два-три раза. От всей его фигуры веяло энергией, и сразу почувствовалась его молодая, крепкая рука. Тот военный сброд, который я видел в Феодосии, Врангель и его сотрудники в короткое время преобразили в регулярные части, способные не только оборонять Крым, но и наступать. Летом была занята северная часть Таврической губернии, Мелитополь и Бердянск. И это при страшной трудности комплектования, при недостатке обозов, лошадей, артиллерии и при ограниченных ресурсах населения небольшой территории.

Грабежи и насилия в войсках благодаря строгим мерам исчезли, произошло то чудо, о котором я говорил ранее, в которое не верили и потрясенные разложением Добрармии военные. Приведу характерный пример. В каком-то селении, кажется татарском, около Карасубазара, должна была формироваться часть. Население, уже испытавшее прелести гражданской войны, составило приговор, прося не ставить у них формирующуюся часть, говоря, что они платят откуп зеленым в горах, которые их за это не трогают и даже оберегают. Но часть была у них поставлена, и месяца через два, когда она должна была продвинуться на фронт, то же население просило не уводить всех войск. Оно не испытало от них никакого насилия, за все продукты получало деньги, зеленые исчезли.

По всему своему облику Врангель, с его порывистыми манерами и стройной фигурой кавалериста-гвардейца, для меня, вращавшегося более в либерально-интеллигентских кругах в моей земской, политической и общественной деятельности, был более чужд, чем скромный, более демократического облика Деникин. На плечи Деникина после смерти Корнилова и Алексеева свалилось тяжелое и ответственное бремя. Он с достоинством нес это бремя и снискал к себе общее уважение. Он был коренастый, крепкий солдат, который твердо стоял на посту и честно выполнял свой патриотический подвиг. Но он не был диктатор.

Во Врангеле более чувствовалось потентной энергии. И он впоследствии доказал, что не только может из деморализованной массы формировать, воодушевлять и вести в бой боеспособное войско, но не выпускал из своих крепких рук вожжей и после катастрофы. И после военного крушения люди верили в него, и он, в неимоверно трудных условиях, находил возможность поддерживать их морально и материально, поддерживать в них воинский дух и порыв к национальному подвигу. Он был ближе к типу диктатора, а это в настоящее время и требовалось, а потому я, прогрессист, кадет и пацифист, всецело и убежденно стал его поддерживать, как в Крыму, так и за рубежом. «Какова бы власть ни была в настоящий момент, если за ней идут войска, она должна быть признана всеми», – писал нам из Москвы Щепкин незадолго до своего расстрела. А для признания власти и роли Врангеля многим моим друзьям, которые никак не могли потом спеться с ним в Константинополе, следовало помнить, что до окончания Военной академии он окончил Горный институт и, как человек всесторонне образованный и развитой, он мог быстро ориентироваться в непривычной ему политической обстановке и – неопытный, делавший много ошибок политик – был способен эволюционировать.

И не только в него уверовали русские люди, но ему удалось через некоторое время добиться и того, что не удалось Деникину, – официального признания своей власти Францией.

В деникинский период борьбы более существенную помощь оказали англичане, а в крымский – французы, которые снабжали Врангеля артиллерией, оружием и боевыми припасами, а англичане как-то стушевались и даже при эвакуации Крыма почти не помогли. Во главе французской миссии был генерал Манжен, а дипломатическим представителем после признания Францией был назначен граф Мартель, бывший до того в Грузии.

После первоначального устроения военного управления было приступлено к образованию гражданского правительства. Когда потом критиковали правление Врангеля, с его действительно крупными дефектами, то забывают, какое было в Крыму безлюдье, а большинство бежало из Новороссийска за границу или проживало там ранее, и далеко не все согласились оттуда приехать на предложение Врангеля различных должностей.

Во главе правительства стал приехавший из-за границы Кривошеин, и, в общем, как не узкопартийный, спокойный и опытный бюрократ, он был подходящим помощником Врангеля. Но при эвакуации Крыма он, как и вообще при таких обстоятельствах многие гражданские чины и в Новороссийске и в Севастополе, был не на высоте. Он уехал в Константинополь заблаговременно, даже не уведомив своих коллег. По крайней мере, Бернацкий узнал об его отъезде post factum чуть не из газет.