Книга Сергей Лемешев. Лучший тенор Большого - Виктор Васильев

Первое чувство, которое Елена Климентьевна вызывала у своего партнера, было безграничное доверие. Доверие не только творческое, но и человеческое, как результат огромной доброжелательности к нам, тогдашней молодежи. По правде говоря, я всегда удивлялся и восхищался ее горячей заинтересованностью и вниманием к творческому росту своих учеников или вообще молодых певцов театра.

Елена Климентьевна удивительно чутко умела вовремя поддержать партнера, мягко затушевать какую-нибудь нашу оплошность. Что бы я ни захотел сделать на сцене, я знал, что моя фантазия всегда встретит чуткую поддержку Елены Климентьевны, если, конечно, это будет художественно оправдано. С другой стороны, всегда активное артистическое отношение Катульской к своим образам невольно заражало и меня. Петь с ней было легко, увлекательно, и после спектакля всегда оставалось праздничное, приподнятое настроение – даже во время войны, когда она была моей почти бессменной Розиной.

Я еще не сказал о первой из плеяды великих колоратурных певиц Большого театра – Антонине Васильевне Неждановой. Не сказал только потому, что с ней мне выступать не довелось. Впрочем, однажды, весной 1934 года, я спел с Неждановой в Большом зале консерватории две сцены из первого и четвертого действий «Травиаты». Аккомпанировал Голованов. Вначале я смущался, особенно потому, что не так-то легко петь признание в любви певице, с которой ты почтительно раскланиваешься и, уж во всяком случае, не вступаешь в откровенные разговоры о своих делах. Но постепенно я овладел собой и провел сцену довольно смело, заслужив от Антонины Васильевны несколько ласковых слов. Нежданова сказала, что ей было приятно со мной петь, и тут же Николай Семенович предложил совместно подготовить дуэт Чайковского «Ромео и Джульетта». Но это почему-то не осуществилось, не помню уж, по какой причине. Позже дуэт этот я спел с В. В. Барсовой. В 1940 году, на юбилейном вечере, который проходил в Большом театре в ознаменование 100-летия со дня рождения Чайковского, мы исполнили его в сценическом оформлении. Помню, в тот вечер я особенно остро ощутил досаду и жалость, что Петр Ильич не написал всей оперы.

В те годы, когда я поступил в театр, Антонина Васильевна уже оставила многие свои любимые роли, которые стали подлинными шедеврами. Но один тот факт, что Нежданова еще пела в спектаклях (чаще всего в «Царской невесте» и «Лоэнгрине»), вызывал какое-то особенное отношение к Большому театру. В самой Антонине Васильевне не было никакого высокомерия. Она была очень простым, жизнерадостным человеком, с душой по-детски наивной, открытой самым искренним радостям и увлечениям. Таким навсегда сохранился образ Неждановой в моей памяти. А в ушах еще звенит ее божественный голос – трудно к нему подобрать другой эпитет!

Поэтому, вероятно, в ее исполнении запомнились не только большие сцены, арии, но и отдельные фразы и даже слова.

Вот первый акт «Лоэнгрина». Под большим развесистым дубом король Генрих Птицелов вершит суд над юной Эльзой, обвиняемой рыцарем Тельрамундом в том, что она сгубила своего родного брата… Против этого ужасного обвинения у Эльзы – Неждановой нет протеста, она беспомощна и беззащитна, словно даже покорна судьбе. Дважды король повторяет свой вопрос; что ответит она в защиту, признает ли вину? Но Эльза лишь произносит тихо, словно про себя:

– О бедный брат мой…– Что ж, Эльза, что ты скажешь мне в ответ?

Все присутствующие словно замерли в напряженном ожидании. Эльза тоже – ни малейшего движения… Наконец, внешне спокойно, но с большой внутренней взволнованностью, голосом непередаваемой красоты и обаяния, произносит:

Помню, как молилась, тяжко скорбя душой,И день, и ночь томилась одна со своей тоской.От стонов и рыданий изныла страшно грудь,И песнь моих страданий мчалась в надзвездный путь.Потом вдали терялся той песни гул и звон,На вежды мне спускался отрадный, сладкий сон…

Король просит ее:

– Эльза, ну, защищайся перед судом!

Но Эльза, словно в забвении, в трансе, продолжает свой рассказ:

В сияньи лат сребристых мне рыцарь вдруг предстал.Никто лучей столь чистых и нежных не видал:С высот волшебной речью рожок его звучал,И, опершись на меч свой, он ясно так глядел.В моей тоске, в молитве о нем мечтала я,Он мой защитник в битве, он, он спасет меня!

Король, усомнившись в вине Эльзы, спрашивает Тельрамунда, хочет ли он принять смертный бой в доказательство обвинения?

– Да! – отвечает рыцарь.

Глашатай и четверо трубачей вызывают желающих вступить в бой за Эльзу. Звучит призывный звук труб, молчание отвечает ему… Тревога Эльзы нарастает. Тельрамунд торжествует… Дальше происходило то, ради чего я описал всю предыдущую сцену: обращаясь к королю, Эльза просит его:

Король мой добрый, повторить позволь свой клич!Придет мой рыцарь, он далеко, не слышит их.

Эту, казалось бы, не особенно значительную фразу Нежданова произносила с такой мольбой, с такой выразительностью, с такой чистой непреодолимой верой, что могла тронуть даже каменные сердца!

С тех пор прошло сорок лет, а вся сцена, и особенно эта фраза, спетая Антониной Васильевной, звучит в моей памяти, будто это было вчера.

А потом? Снова звучал призывный клич трубачей, и происходило чудо. Появлялась ладья, влекомая лебедем, и в ней – светлый рыцарь, нежный и одновременно мужественный, исполненный величия и вместе с тем редкой простоты и очарованья… Лоэнгрин – Леонид Витальевич Собинов!..

Навсегда запомнился и последний акт «Царской невесты». Как сейчас, вижу богато убранные царские палаты. Большое высокое кресло, в котором сидит Марфа, напоминает трон. Одежды окружающих ее людей, как и убранство палат, – мрачные, тяжелые по тонам и фактуре. На этом фоне светлым пятном выделяется белый, затканный золотом сарафан Марфы, ее бледное лицо, окаймленное распущенными черными кудрями. Она молча смотрит куда-то вдаль, и всем кажется, что она пришла в себя. Но это только кажется… Сознание Марфы замутнено – стоящего против нее Грязного она принимает за своего жениха, Ивана Лыкова. Обращаясь к нему, она рассказывает:

– За пяльцами мне вдруг вздремнулось и снилось мне, что я царевна, что царь меня в невесты выбрал, что разлучили нас с тобою.

Ее здесь прерывает Грязной:

– Опомнись, государыня царевна.

А Марфа продолжает:

– В палату вошел Грязной и говорит, что он тебя зарезал!

Хорош же дружка! Ой, Грязной! Нашел же чем невесту тешить.

Голос Неждановой проникал прямо в душу и, казалось, всю ее переворачивал…

И вот, бывало, не успеешь овладеть собой, освободиться от спазм, сжимающих горло, не успевают стихнуть возмущение и жалость к этой загубленной юной жизни (голос Неждановой до конца сохранял редкую чистоту тембра, сообщавшего ему удивительно молодое звучание), как на тебя обрушивалась иная Стихия. Это – Леонид Филиппович Савранский, которого невозможно забыть. С какой трагической силой он отвечал Марфе: