Книга Танго в стране карнавала - Кармен Майкл

— У меня сегодня день рождения, — сообщила я однажды, намереваясь отправиться с ним в Ипанему за кайпириньей и пляжным массажем.

— Неужели? Какая же ты счастливица. — Фабио даже отступил на шаг с таким видом, будто не верит своему счастью. — Ведь сегодня еще и праздник — День самбы, на автомобильной стоянке за супермаркетом Вила Изабел. Там заодно и твой день рождения отпразднуем.

Бывшее жилище Картолы, крестного отца самбы, не слишком походило на дом — внешние стены были облицованы коричневой кафельной плиткой, как на кухне, а пристроенные позже второй и третий этажи выглядели шаткими и покосившимися. Так ведь Картола, сообщил мне Фабио, всю жизнь был беден и бедным умер. Это можно было бы понять, если бы, подобно многим великим художникам, жившим до него, он бы получил признание лишь после смерти. Но истина заключается в том, что большую часть своей жизни Картола был настоящей знаменитостью. Он по праву получил титул отца современной самбы, а его красивые печальные песни о неразделенной любви, одиночестве и жизни в фавеле, став уже народными, прочно запечатлеваются в сознании каждого нового поколения бразильцев, получая, как и полагается народным песням, все новые интерпретации.

«Мангейра Эскола да Самба» выглядела нелепо: еще одно здание в советском стиле, воздвигнутое посреди хибар и лачуг. Это явно отдавало политическим очковтирательством, но жители, тем не менее, «облагородили» его, раскрасив стены официальными цветами Мангейры — кричаще-розовым и зеленым, как лайм. Мы бродили по залам, и Фабио указывал на портреты самых знаменитых композиторов байру: Нелсона Кавакинью (того, что остался один в День матери), Карлоса Кашасу (старинный приятель Валдемара Мадругады), Картолу (композитора, написавшего ту самую песню Уинстона о поцелуях-beijos). Ах… призраки моего путешествия. У меня появились призраки!

Несмотря на вооруженных до зубов наркоторговцев и на унизительную, убогую жизнь ее обитателей, Мангейра оказалась весьма и весьма достойным районом. Художники, интеллектуалы и представители политической элиты, как правило, высказываются об этом байру как о краеугольном камне бразильской культуры и, без сомнения, одной из важнейших причин, по которым ежегодно в Рио-де-Жанейро стекается столько туристов. «Мангейра Эскола да Самба» была одной из первых карнавальных школ самбы, за успехами которой весь мир следил по телевидению каждый год в феврале.

Мангейру любят все. Это всенародно обожаемая трущоба. В Бразилии, кажется, нет ни одного музыканта, который не отдал бы дань этому прекрасному байру, объекту бесчисленных документальных фильмов, книг, статей и произведений изобразительного искусства. В дни Карнавала знаменитости-гости считают честью выступить на Самбадроме совместно с музыкантами и танцорами Мангейры. А что же здесь удивительного? Тут все взаправду, реально, шикарно, талантливо.

Школа самбы в Мангейре никогда не пустует. Здесь оттачивают свое мастерство танцоры, прослушивают певцов, репетируют оркестры, встречаются композиторы, проходят семинары писателей. Всех этих творческих людей питает уличная культура, окружающая их, бушующая, будто джунгли, в каждом закоулке. Вооруженные traficantés и обдолбанные наркоманы, валяющиеся под стенами, выглядят пугающе и составляют непостижимый, ошеломляющий контраст — но фавела и впрямь сложная экосистема.

Как вышло, что столь элегантное и сложно организованное явление, как самба, родилось и развилось среди этого хаоса и убожества, абсолютно к тому же не испытывая на себе влияния всех прочих художественных течений, процветающих в стране? То, что Картола писал свою музыку как раз в годы, когда художественная элита Бразилии провела Semana de Arte Moderna (знаменитую неделю модернистского искусства, открывшую в 1922 году новое понимание и видение бразильской культуры), — не простое совпадение. Модернизм был великой идеей, корни которой уходили конечно же в европейскую культуру. Он шокировал обывателей, но для таких мест, как Мангейра, подходил безукоризненно — куда более органично, чем для элегантных музеев, где были выставлены его образцы. Всемирно известный классический композитор Вила Лобос в свое время отказался учить Картолу — без сомнения, самого известного чернокожего композитора Бразилии, — композиции классических произведений, сказав, что «это было бы преступлением». Возможно, именно маргинальность и защитила Мангейру, помешав впитывать европейскую культуру и меняться под ее влиянием.

В тот день в Мангейре мне на каждом шагу бросались в глаза шокирующие противоречия, касавшиеся богатства, благополучия и культуры. Голова просто кругом шла от вопросов и наблюдений. Как такое возможно, чтобы буквально в пяти километрах от открытой канализации и полицейского беспредела люди безмятежно попивали шампанское у олимпийских бассейнов? Почему эти люди не восстанут — просто не выйдут и не захватят улицы? Почему они не выглядят несчастными или подавленными? Как могли люди, не получившие даже начального образования, создать такую прекрасную и такую замысловатую вещь, как самба? В собственной стране подобные вопросы не возникали, так как мне не приходилось сталкиваться ни с чем похожим. Чистые столики в бюро, где выдают пособие по безработице, бесперебойно функционирующая канализация, относительно честная полиция и расстояние в тысячу с чем-то километров от моего дома до беднейших поселений аборигенов — все это помогало мне ощущать себя нормальной. В Рио такое счастье даровано не было. Реальность была на каждом шагу, она бросалась в глаза даже на самых богатых пляжах Ипанемы.

Когда мы уходили, я умоляла Фабио идти помедленнее, чтобы успеть вдохнуть, впитать последние впечатления, переживания, детали. Солнце уже садилось за холм, пляшущие силуэты воздушных змеев рассекали оранжевую дымку. Люди стояли в дверях своих лачуг и под полотняными навесами, наслаждаясь вечерней прохладой. Из-за закрытых занавесок и сквозь щели опущенных жалюзи не пробивался свет. Все было прямо передо мной. Жизнь напоказ, без купюр и цензуры. Мечта вуайериста. Пьяницы со стеклянными глазами бродили рядом с группками матерей-одиночек в обтягивающих ярких маечках, аккуратно одетые прихожанки церкви перешагивали через валяющихся изможденных наркоманов, а уставшие под вечер торговцы зельем сбывали последние дозы, выкрикивая-предлагая упаковки по десять, двадцать, тридцать… Под ногами у взрослых вертелась мелюзга, два карапуза затеяли драку и, возмущенно крича, поочередно сталкивали друг друга в пыльную канаву. Фавела была похожа на загон для кроликов. От дома к дому вели туннели и узкие тропки, за каждым распахнутым окном, за каждой открытой дверью мигали голубые огни телевизоров.

Сидя за столом у какого-то из домов, с десяток пожилых черных женщин вели беседу над пластиковыми стаканчиками пива. Их целомудренные нежно-розовые или белые, как у невест, костюмы дополнялись шляпками с вуалью, шелковыми перчатками, на ногах у каждой были белые носки и начищенные до блеска туфли с пряжками. Эти дамы выглядели бы уместнее на Елисейских Полях в 1920-е годы, чем у эстакады Мангейры. Одна из них достала зеркальце и припудрила нос. Я с жадным интересом смотрела на них.

— Olha a Velha Guarda![59] — восхищенно воскликнул Фабио.