Книга Мой друг – Евгений Евтушенко. Когда поэзия собирала стадионы… - Феликс Медведев

В прошлом июле не вышло: после серьезной операции на правой ноге врачи заставили отлеживаться. Зимой Евгений Александрович все же добрался до Москвы, выступил потом еще и в Киеве, и в Париже. В апреле его ждали на премьере постановки Вениамина Смехова «Нет лет» – по стихам Евтушенко, – выбраться поэту не удалось, а премьеру… посвятили ушедшему накануне из жизни Валерию Золотухину.

Сегодня из всех своих друзей по той ярчайшей плеяде поэтов-шестидесятников Евтушенко остался один. Да и в тот их Политехнический не приедешь – закрыт на многолетний ремонт. Сегодня он весь в заботе – надо много успеть, повторяет, надо много еще успеть. Русский поэт, так сложилось, живет в американской Оклахоме, где у него свой домик, где он справил недавно серебряную свадьбу с четвертой женой Марией, где у них растут два сына (всего-то у поэта детей – пятеро) и где он учит студентов истории поэзии и кино в университете городка Талса (не считая Куинс-колледжа в Нью-Йорке, где он тоже преподает).

Дозвонился я ему, каюсь, не в самое урочное время: по-тамошнему в три часа ночи. Но Евтушенко махнул рукой и… как из мелких стеклышек, склеился вдруг разговор – о роли поэтических ссор и свар в историческом процессе. Тени ночные скрипели угрюмо. Время от времени, чтоб не думалось, поэт уточнял: «Слышите, как храпит? Это сын тут спит рядом». И опять – к разговору.

– Евгений Александрович, вот только что, в мае, отметили 80-летие вашего вечного поэтического друга-недруга Андрея Вознесенского. Три года назад на его похоронах вы прочли свои стихи, в которых вспомнили общую дружную юность и горько подытожили: «Не стало поэта, и сразу не стало так многого, И это теперь не заменит никто и ничто»… А что вас все-таки рассорило когда-то? Не жаль стольких лет и сил, потраченных на взаимные упреки, на вечный спор, кто первый, кто второй?

– Да я же много говорил об этом, много об Андрее написал. Мы в конце концов поняли, приняли друг друга и пожали руки.

– Я не из праздного любопытства – как раз в дни между вашими 80-летиями я наткнулся на парочку жутко злобных публикаций. В одной неистовый патриот Павлов обвиняет всех скопом шестидесятников в нынешних бедах и зовет буквально «спасать нашу Родину» и «кончать со всякими „оккупациями“ и „оккупантами“» – пофамильно перечисляя вас, Вознесенского, Окуджаву, Ахмадулину, Аксенова. Буквально по-хрущевски: убирайтесь вон, тоже мне Пастернаки нашлись Но… с другой-то стороны, читаю, как некий таки еврей-эмигрант Фельдман выступает с гневным призывом не звать таких авторов «гениальными русскими поэтами» и предать их анафеме. Ну и куда вам, бедным крестьянам, податься – никому шестидесятники-идеалисты не угодили? А вы, между тем, и сами между собой никак не могли разобраться… Отчего так?

– Отчего – я думаю, вам придется уже без нашей помощи решать, разгадывая те проблемы, которые возникали между нами и внутри нашего поколения. Вам будет легче разобраться, все это безумно интересно и досадно.

Я заканчиваю роман, в котором хотел бы ответить на многие вопросы. Понимаете, очень много важного надо успеть сказать, все, что я должен… Никого почти не осталось из моего поколения. И ведь как все уходили – это страшно… Вот уже недавние смерти – Золотухин, Герман, они же были прекрасные люди… В романе, название еще не окончательное, «Город желтого дьявола», как всегда, я пытаюсь сказать все сразу. Там и про то, как мы с дочкой соседа сбежали на фронт после первого класса, добрались до Ясной Поляны, очутившись даже ненадолго у немцев в плену. Там и про первую поездку в Америку в шестьдесят первом…

– Иногда кажется, что шестидесятники и сами подогревали этот интерес к своим «скандалам», радостно давали поводы для пересудов – стихами и прозой цепляли друг друга, где выступал один – демонстративно не появлялся другой…

– «Подогревали» больше все-таки третьи лица – всегда находились такие. Такие хорошие отношения, какие были у нас, всегда кого-то раздражают, всегда кому-то хотелось нас ссорить. Естественно, и чиновникам писательским, государственным это часто было на руку, и окололитературным кругам… Вот этого всего очень жаль.

– Помните, в девяностых годах вас собирал журнал «Огонек»? Вы были на обложке вчетвером – с Рождественским, Вознесенским, Окуджавой, опять вместе. Что это было – только красивый жест?

– Конечно, помню. Поверьте мне, это было не то что вот пожали руки перед камерой. Все мы знали цену друг другу – в хорошем смысле слова… Главное, что я понимаю сейчас, насколько все эти выяснения, письма, взаимоподозрения, готовности верить всяким испорченным телефонам, – лишь укорачивали жизни… Глупо – как глупо и пытаться изменить прошлое: когда, например, из собрания сочинений Беллы Ахмадулиной выбрасываются все посвящения мне. Но это же не Белла сделала, она была выше этого. Я уважаю Бориса Мессерера, но… Мы все равно остались связаны с ней как поэты, как друзья.

– Писатель Юрий Нагибин, за которого Ахмадулина вышла замуж, расставшись с вами, в своем дневнике тоже не жаловал вас, да и не только вас…

– Ну он много чего понаписал о Белле. И меня он называет то ли проходимцем, то ли приспособленцем, а через несколько страниц – он же искренне удивляется, как такой широкий, талантливый поэт, как Евтушенко, может дружить с Поженяном, который травит байки о своих фронтовых подвигах. А я же видел, какими глазами он сам смотрел, слушая того же Поженяна. Какими глазами он смотрел на Беллу… У него в дневнике каждый второй – нехороший человек, он и сам ведь выглядит не в лучшем свете. Понимаете, вот то что происходит: зачем было всем лгать самим на себя, на свое поколение?

– Нагибин не одинок – Василий Аксенов тоже пытался понять, когда же ваша «дружба пошла наперекосяк». В его романе «Таинственная страсть» после бурного лета в Коктебеле 1968 года вы все и разбежались своими дорожками. А ведь сколько, судя по роману, было вместе выпито, как бурно вместе любили!

– Знаете, вот что меня раздосадовало больше всего – так это Аксенов с «Таинственной страстью». Зачем он это написал – он и себя сам оклеветал. В романе такая жизнь столичной богемы – да не было это так, как у него, это бред. У нас была настоящая любовь, мы и любить умели искренне. И потом, если это и была наша жизнь, если мы столько времени беспробудно пили, – то откуда же взялось столько написанного шестидесятниками? Когда у них оставалось время – столько сделать и написать? Или это какие-то другие люди писали за них?

Все это от какой-то самонедооценки. Хотя сам материал – шестидесятничество – редкий, понимаете, редкий. Тот же Аксенов приближался к осмыслению этого времени в книге «Лендлизовское», а потом… Может, болезнь уже помешала ему завершить работу, не знаю. Но он и себя самого там принизил, а самоприниженность – вот это неправильно. Главное, это ничего не объясняет…

– А что нужно объяснить? Что важно не упустить, пытаясь понять шестидесятников как явление?

– Я до сих пор размышляю – вот сижу тут в Америке и размышляю над этим – что могло заставить, скажем, Леонида Мартынова, Бориса Слуцкого предать Пастернака в той истории с Нобелевской премией, выступить против него в октябре 1958 года. Они были для нас старшим поколением, учителями. Как они могли? Не могу понять. Мне вообще странно, что Быков в своей книге о Пастернаке не уделил должного внимания этой истории с «Доктором Живаго» – на ней ведь многое высветилось, она как минимум укоротила жизнь Пастернаку…