Книга Грот в Ущелье Женщин - Геннадий Ананьев

– Куда как ярый комар у нас, – согласился Игорь Игоревич, когда я рассказал ему о нашем летнем походе в вараку. – Российский и наш, все одно, что пеструшка и песец. Беспощадный у нас комар.

Иначе не выживешь. Теплых дней – кот наплакал. Зевать станешь – вымрешь. Все здесь в природе так. Беспощадность в борьбе за выживание. И, казалось бы, встречаясь с этой настоящей беспощадностью, испытывая ее на себе, мог бы, просто должен бы был ожесточиться; но я, хотя и молодой северянин, уже успел убедиться, что помор не станет ловить рыбы больше, чем ему нужно, не убьет лишней утки, не возьмет из гнезда лишнего чаечного яйца – поморам просто неведомо то, что мы прячем за удобным «охотничьим азартом». В июле, когда утка и гусь меняют перо, у поморов наступает своеобразный пост – беспомощную дичь они не трогают.

Не единожды я вспоминал, встретив большую стаю гусей совсем рядом со становищем, весеннее утро на берегу южного озера. Я, еще курсант, стажировался на заставе. Недалеко от нее ютился в ущелье небольшой кишлак. За кишлаком начиналось длинное озеро с густым камышом по берегу и на разливах. Весной и осенью, как говорил мне начальник заставы, на озере отдыхали день-другой перелетные стаи уток и гусей. Охотников в кишлаке – единицы, и вольготно, покойно было отдыхать птице в безбрежных камышах. И в ту весну, когда я стажировался, ничто, казалось, не нарушит привычной тишины этого укромного уголка природы. Но вдруг ударил мороз. Весь день до полуночи моросил дождь, и мокрые, обессиленные стаи плюхались в камыши и, видимо, засыпали, не чувствуя, как подкравшийся холод сковал их крылья. Утром почти все жители кишлака потянулись к озеру. Не первый раз, оказывается, такое здесь происходило, и люди спешили. Кто, чтобы поймать и обогреть попавших в беду птиц, кто, и таких было больше, несли в руках увесистые палки.

Подростки отчего-то были особенно жестоки. Не знали удержу. Начальник заставы поднял тогда нас «в ружье», и мы долго, пока солнце не обогрело камыши, патрулировали подходы к озеру. На нас в кишлаке даже осерчали за это.

Здесь, я был уверен в этом, подобного не произошло бы никогда.

И в обращении друг с другом аборигены Кольского искренни, дружелюбны, прямы. Недоволен чем – в глаза скажет. Не станет носить камень за пазухой. Попал в беду человек, пусть совсем незнакомый, или даже обидчик, все одно, не пройдет помор мимо, не сделает вида, что не заметил. Ни с чем не посчитается, поможет. Искренне поможет.

Вроде бы парадоксальность: беспощадная природа и рациональная доброта людей. Но чем больше я думал об этом, тем больше начинал понимать – нет здесь противоречия, есть все тот же закон природы: выстоять, выжить. Помор живет не только днем сегодняшним; он знает, что неспешно залечиваются раны у здешней природы, иногда они и вовсе не залечиваются многие десятилетия. Не так, как в средней полосе, либо на юге. Оттого, видно, и беззаботность, бездумность в обращении с природой в тех краях, и такая заботливость здесь. Когда много, когда прибывает щедро, считать и ценить перестают.

Варака сбегала вниз, густела, и теперь Игорь Игоревич уже не подергивал бесцельно, скорее по привычке, игной, а то и дело натягивал ее, перекидывая через спины оленей вправо или влево; олени послушно петляли между приземистыми елками и тоненькими березками, но нарты нет-нет и заденут боком ствол озябшей березки, и тогда с веточек всколыхнется, словно дымное облачко, куржа; а то поднырнут бочком под елку, и тогда едва усидишь на нартах, пригнувшись под пружинно-мягкие лапы. Обдавало снегом, а когда нарты миновали елку, она прощально помахивала потревоженной веткой, словно желала доброго пути.

Сказочность эта исчезла сразу, как только мы выкатились на опушку вараки. Впереди метров с сотню ровная заснеженная полоса, за ней вновь горбатые сопки, густо утыканные черными скелетами деревьев. Я знал, что за Междуреченской варакой лежит полоса (около километра шириной) горелого леса. На схеме участка заставы было написано даже местное название горелого леса – падик. Но в какое сравнение могут идти топографические знаки и реальная панорама незарубцевавшейся природной раны: белый-белый снег без единого следа, и из этого снега вылезают черные скрюченные ветки-руки, сведенные предсмертной судорогой, и кажется, что на толстом белом ковре восседают многорукие боги, переселившиеся сюда из индийских храмов, и творят они молитву-проклятие тому, кто сотворил великое зло.

– Дед мой сказывал, как падик звали: Заболотная варака. От отца своего он слышал. Вот тут, – Игорь Игоревич ткнул рукой к полозьям нарт, – болотина. Сказывают, она огонь проглотила. А так – и Междуреченской бы смерть пришла. Давно это случилось. Ой, как давно. Иноземцы, сказывают в сказах, становище подожгли. Оно здесь, у порогов стояло. Все пропало, – вздохнув, заключил он.

– Какие иноземцы?

– Старики такой сказ сказывали. Долгий сказ. В тупе у камелька лучше слушать.

Придется, стало быть, подождать. Интересно все же, что за былина? Чья жестокая рука нанесла неповторимый вред и людям, и природе?

Олени понеслись между черными многорукими скелетами, а в конце горелого леса, который как бы упирался в хмурые высокие сопки, повернули направо, к реке, и, спустившись вниз, запетляли между отвесными скалами, темными, безжизненно-хмурыми, – гортанный покрик Игоря Игоревича будто стукался об эти скалы, и они, похоже было, отмахивались от потревоживших их сонное молчание звуков – эхо схлестывалось, повторялось многократно, укатывалось вперед, а мы спешили его догнать.

«Оттого, верно, и прозвали реку Гремухой?» – подумалось мне. Я с живым интересом вслушивался в разнотонные перекаты эха, то стихавшего вдали, то вновь гремевшего над нашими головами.

Метров через полтораста открылось узкое и глубокое ущелье, уходившее вправо. Скалы над ним словно нависли. Ущелье Женщин – так значилось оно на нашей схеме, но я все же решил уточнить, не ошибаюсь ли?

– Оно, оно, – подтвердил Игорь Игоревич.

– А почему – Женщин?

– Тот же сказ. В тупе узнаешь.

Ущелье осталось позади. Вновь скалы сдавили речку с двух сторон, и чем дальше мы ехали, тем выше и причудливей они становились. Казалось, олени бегут вниз в преисподнюю – от этого сравнения мне, признаться, стало как-то не по себе. И неожиданно для меня и даже нелепо прозвучал вопрос, который задал, обернувшись, Игорь Игоревич.

– Лоб приметил?

Эхо подхватило вопрос и понесло: «Метил?.. метил?.. тил?.. тил? тил?»

– Гляди туда, – показал хореем Игорь Игоревич.

И в самом деле, там впереди виднелся громадный утес, очень похожий на сократовский лоб. Острый глаз у поморов, меткие названия.

– Влево за лбом – погост, – пояснил Игорь Игоревич и хотел еще что-то добавить, но я удивленно спросил:

– Деревня была? Да?

Как-то вдруг мелькнуло в голове: «Деревни, деревни, деревни с погостами, как будто на них вся Россия сошлась…» Но здесь, как я знал, никакого становища сейчас нет. Значит, было. Тоже уничтожено? Остался от былого только погост.