Книга Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - Александр Иличевский

Он перестал ездить в метро в часы пик, садился только в последний вагон, но всё равно биение сердца наполняло его всего. Состояние это было похоже на похмелье, когда оказываешься подвешен на ниточке внутри себя и собственные движения укачивают наподобие карусели.

Клаустрофобия подвигла Королева срочно обновить заграничный паспорт – дабы разорвать давящую поруку замкнутости. Пока стоял в очереди в ОВИР, он вспомнил свой стародавний отъезд за границу. Вспомнил прокуренный коридор в здании на Старой площади, пенал кабинета выдачи, где длинный усатый чинуша поигрывал пачкой тогда невиданного, еще магического Marlboro; как, встав, подобно динозавру, выбросив вперед всю свою суставчатую зыбкую долговязость, этот чиновник прогнал робкую женщину, каждый день нервно приходившую за групповой выездной визой в Бельгию. Королев вспомнил, как сам пятую неделю являлся на Старую площадь и понуро сидел, мутно вглядываясь в перспективу, полонившую воображение. Всё тогдашнее будущее было чудовищно зашторено бордовым плюшем актовых заседаний, завалено ноздреватыми, составленными из картофелин и свеклы физиономиями вожаков и кооператоров, гипсовыми харями сатрапов, обратившихся к отмщению, пляской беснующихся бомжей и пиджачками новых сенаторов и партийцев. Он вспоминал – и понимал, что это прошлое будущее исподволь все-таки настигло его, что и сейчас хотя бы только знание о возможном бегстве может чуть его обезболить. Опричнина безысходности наводила не упокоение тоски, а такой градус опасности, что каждый день переживался подобно удачному приземлению самолета. Волна густого миража накатывала на его разум – и крах, провал доступной ощупи реальности – в открытый люк тщеты – обрушивался под челюсть. Надежда буксовала, как кошка в многоэтажном воздухе свободного падения. Да еще угнетало возбужденное кваканье дилетантов, параноидальные ставки оптимистов, вой держащихся зубами за перила недавних корифеев.

Пылавший Манеж до сих пор стоял в глазах Королева, пожаром 1812 года распространяясь над Кремлем, над Латинским кварталом и Университетом. Грузный дымный Бонапарт, сложив руки, стоял в небе над Москвой – и беснующиеся огненные псы, подскакивая, лизали его ботфорты.

Далее, продвигаясь потихоньку вдоль стены коридора ОВИРа, Королев поплыл в воспоминаниях, подобно ребенку, увлекшемуся пущенной в ручей щепкой. Почему-то он вспомнил поездку в Киев, вспомнил сусально-витиеватую роскошь Лавры. По дороге к ней он встретил монаха, вышедшего в мир по какому-то делу. Глядя под ноги, с четками, весь сосредоточенный на том, чтобы не задеть, не смутить других и не оскоромиться мирским, он одновременно лавировал в толпе и в ней растворялся. Это движение было очень сложным: отделиться, не выделившись. Так двигаются невидимки, истекающие зримой кровью… В Лавре Королев встал в очередь, спускавшуюся в катакомбы, где мощи монахов лежат в известняковых кавернах, подобно книгам на полках. Люди семенили гуськом, проход сужался до ширины плеч, духота стискивала грудь. Скоро он стал ловить горлом сердце, и приступ задыхания вышвырнул его обратно.

Наконец Королев догадался, что приступы его связаны с неврозом исторического масштаба, с отсутствием эсхатологической модели вообще.

И тут у него отлегло от сердца.

Ехать расхотелось.

Но паспорт был уже сделан.

LXII

Вообще Королева не слишком заботила задача «прожить как все», поэтому на борьбе он не экономил. Сначала рассуждал приблизительно, лишь вырабатывая лишнюю энергию тоски, стараясь удержать ее до черты взрывоопасности. Даже не рассуждал, а наворачивал внутри себя пелену из ткани памяти и воображения, стараясь тем самым отдалить, закутать черный огонь тоски, который теперь прижигал его изнутри, распространяясь по всем закоулкам. На деле Королев был мужественным и заземленным человеком, он не стал впадать в мнительность. Не запил, не пошел ни в церковь, ни к доктору и не стал наобум принимать транквилизаторы, а купил баночку с тушью, десяток простых перьев, два плакатных, рейсфедер, несколько пачек чертежной бумаги – и засел выводить графические схемы своего тупика, пытаясь начертательной психологией нащупать иное измерение, способное подвести его к выходу.

На первых его набросках ничего нельзя было увидеть, кроме перечеркнутых нулей, которые он выводил на разный лад одним росчерком без отрыва, и в правом углу – пустые разграфленные рамки, в точности такие же он много лет назад привык чертить на листах лабораторных работ.

Занятие это его успокаивало и вдохновляло. Он вычерчивал схемы, архитектурные выкладки памятных мест, засевших у него в голове вместе с драмой воспоминаний, – с отчаянием детальной тщательности, которая могла бы ужаснуть, если бы не доскональная правдоподобность воспроизведения реальности, недоступная расшатанному воображению шизоида. Причем внутренним критерием, по обнаружении которого следовало уже остановить работу, Королеву служила только та интуитивная мера достоверности, при которой изображаемое словно бы становилось меньше изображенного и – вымещенное вместе с драмой – отныне словно бы уже и не существовало. Во всех случаях основой ему служила его выдающаяся память, и, если она подводила, он мог несколько дней подряд потратить на плутания возле, на рассматривание того или иного здания, городского объекта.

КАРТОЧКА № 1 (бумага, тушь, перо, рейсфедер, линейка, циркуль, рейсшина, иголка, шприц). Здесь для начала он сделал от руки тонкий карандашный набросок коробки с вертикальными ребрами, наподобие радиатора, – и печатно вывел на козырьке: КУРСКИЙ ВОКЗАЛ. А месяц спустя во весь лист с чудовищной ясностью жило здание вокзала, еще не перестроенного, не отгороженного от Садового кольца гигантским термитником торгового центра. Вокзал воспроизведен был с точностью до просвечивавших во втором ярусе повыломанных там и тут кресел-ракушек зала ожидания, комнаты матери и ребенка, буфета, увенчанного кривым, с облупленной амальгамой зеркалом, в котором разъезжалась хороводом россыпь зонтичных столиков, с солонками, с розетками, измазанными потрескавшейся, как такыр, коркой горчицы; с точностью до крылышковых петель на створках дверей, надписей «Вход», «Входа нет»; до трех собак, развалившихся слева у зевка метро, киосков, бабок-лотошниц с деревянными ящиками у ног, на которых были разложены с бутафорской дотошностью нарезные батоны, банки с зеленым горошком, вяленая плотва, четвертинка тыковки; с точностью до мрачных типов, как в паноптикуме, застывших вокруг сидящего на корточках наперсточника, вскинувшего руку со стаканчиком; за ними располагались рядком три «Икаруса», под лобовым стеклом головного свисал атласный с бахромой вымпел «Ударник труда», увешанный эмалированной ратью нагрудных значков; с точностью до человека с мегафоном у рта, застывшего рядом, в майке с зеркально отраженной буквой «Я» – «R» – на груди; с точностью до парковочных шлагбаумов, многоугольных выщерблин в асфальте подъездной петли, надписей на табло пригородных отправлений по Горьковской ветке, прописанных наборными точками трафарета…

Королев не умел рисовать людей, и они выходили у него комически топорно, подобно тому как на чудовищной картине Айвазовского «Встреча Венеры на Олимпе» боги стыло стоят у парапета над бушующим морем. Тогда два месяца он проработал зазывалой на Курском вокзале. Пыхая и бубня в мегафон, он призывал приезжих и транзитных пассажиров пройти в автобус – во владения Кости-трепача, вихрастого толстяка, никогда не слезавшего с передних двух кресел, на которых вольготно разваливался с гамбургером в одной руке, с микрофоном в другой.