Книга Белый квадрат. Лепесток сакуры - Олег Рой

– А разве это не так? – Виктор сел на пол. Кружилась голова, подташнивало. Должно быть, он заработал легкое сотрясение мозга.

– По крайней мере, один из ваших великих полководцев усомнился в этом – и одержал победу над самым могущественным военачальником Запада, – ответил Фудзиюки. – Но вы так привыкли к легким победам, что забыли, в чем их причина. Так что это поражение вам куда нужнее, чем нам эта победа, если можно ее так назвать, конечно.

– Ума не приложу, что вам еще не нравится, – огрызнулся Виктор. – Артур ваш, наш флот на дне. Мирный договор будет в вашу пользу, с аннексиями и контрибуциями…

– И это ужасно, – тихо сказал доктор, садясь на пол рядом с учеником. – Именно это – аннексии, контрибуции и сладкое, пьянящее чувство того, что мы, как вы изволили некогда выразиться, дали по мордасам великой державе.

– Странные вы люди, японцы. – Виктор не удержался и крестьянским жестом поскреб в затылке. – Нет, я, разумеется, помню, о чем мы с вами недавно говорили, но все равно не понимаю. Смотрю на ваш знак, думаю… хорошо, в каждом поражении есть зерно победы; это я с горем пополам постичь могу. Но почему в каждой победе есть зерно поражения?

– Потому что к победе, равно как к поражению, надо быть готовым, – ответил Фудзиюки. – И принимать их… у нас говорят, «одной рукой». Но главное – сделать так, чтобы ни победа, ни поражение не выводили нас из равновесия. А что мы? Мы хвалимся победами, даже самыми сомнительными и неудобными для нас, хватаемся за кусунгобу при каждом поражении, порой кажущемся. Мы не умеем жить с этим, потому наше поражение намного страшнее. Вместо того чтобы взращивать зерна будущих побед, мы иссушаем солью почву и предпочитаем оставить поле сражения из-за любой неудачи.

– Вы говорите о зернах, – задумчиво протянул Виктор. – У вас ведь в основном культивируют рис?

– И ячмень, – подтвердил Фудзиюки. – А что?

– У нас иногда рожь сеют по осени, на зиму, – все так же задумчиво продолжал Спиридонов. – Она ждет своего часа под снегом и восходит с наступлением весны.

Он еще только формулировал для себя нечто важное и не мог знать, что это зарождающееся понимание впоследствии спасет ему жизнь, но Фудзиюки уже заметил перемену в ученике.

– Теперь вы меня понимаете, – заключил он.

– Нет, – честно ответил Спиридонов. – Я все еще не могу понять, в чем опасность победы.

– В гордости, – ответил Фудзиюки. – Вы видели, как опасен для человека гнев? Причем для гневающегося. Не я, а ваш гнев так сильно ушиб вас о татами. Не будь вы ослеплены им, вы бы не стали атаковать так безрассудно, вы бы смогли что-то сделать, чтобы предотвратить мой прием или смягчить его последствия.

Виктор кивнул.

– Любая страсть ослепляет, – продолжал Фудзиюки. – Любая из тех, что вы называете «смертными грехами». Чревоугодник и пьяница готов на что угодно ради желудка и не видит, как обилие пищи и вина губит его здоровье. Сребролюбец гонится за богатством, превращая средство в цель, накапливая ради накопления и не получая ничего взамен, кроме еще большей алчности. Сластолюбец так же гонится за плотскими наслаждениями, пока не пресытится и вовсе не растеряет свою жизненную силу, которую вы на Западе считаете безграничной, мы же на Востоке привыкли беречь, как путник влагу в пустыне. После этого его жизнь без привычных ему утех становится пуста, как фляга безрассудного путника, не умеющего беречь влагу.

Ленивец, проводящий день в праздности, никогда не сможет добиться ничего, но и не станет ничего добиваться и проведет жизнь в горьких сетованиях на судьбу, не сделав ничего, чтобы ее изменить. Унылый человек также будет до конца жизни пребывать в состоянии печали и тоски, не будучи способен испытать хоть какую-то радость, но во всем обвиняя мир, хотя горечь уныния исходит из его собственного нутра. Тщеславному все в этом мире заменяет чужая похвала, он зависим от нее, и ее отсутствие может ввергнуть его в пучину отчаянья, довести до сэппуку. Но хуже всего, опаснее всего, страшнее и коварнее всего – гордость.

– Боже, Фудзиюки-сана, вы говорите, как поп! – воскликнул Виктор.

Фудзиюки смутился:

– Это еще одна причина моего интереса к вашему народу… Несколько лет назад я услышал проповедь одного русского миссионера…

– У вас в Японии вроде бы христианство под запретом? – уточнил Виктор.

– Уже нет, с шестидесятых годов, – ответил Фудзиюки. – В Токио даже ваша православная миссия есть, и как раз о ее главе я и говорю. Теперь мы открыты миру, а значит, и чужим учениям. Мне же всегда была интересна любая мудрость; вот я и послушал проповедь а теперь повторил ее вам почти дословно.

– Окаянная штука жизнь. – Спиридонов подтащил свой китель и достал из кармана папиросы и спички. – Я слушаю проповедь православного попа от японского врача-буддиста в фанзе безвестного хунхуза в японском полевом госпитале, пребывая в плену…

– Как говорят, хочешь рассмешить Будду, расскажи ему, как ты представляешь себе жизнь, – заметил Фудзиюки. – Вам как, получше?

– Если честно, как будто меня поезд переехал, – признался Виктор. – Даже дышать больно. А что?

– У нас с вами осталось саке, – напомнил доктор. – Можем продолжить разговор у вас.

– Если можно называть это разговором… давайте, – согласился Виктор, с трудом подымаясь на ноги. – Но теперь я вижу, что вы огорчены не меньше моего, и все еще не понимаю причины. И вы не закончили о гордости.

– Все страсти делают человека слепым, – подхватил Фудзиюки, проворно поднявшись с татами и поднимая с земли кимоно. – Но гордость в особенности. Человеку кажется, что он не такой, как все, что он превосходит других и слеплен из особого теста. На самом деле это, конечно, не так, но гордому человеку этого никогда не понять. Ему кажется, что он сильней других, и оттого он слаб, как слаб всякий, уверенный в своей силе. Он презирает всех, и потому каждый сильнее его. Вы видели мою слабость и пытались воспользоваться ею в бою…

Спиридонов почувствовал, что краснеет: ему было стыдно, словно он совершил нечто низкое.

Фудзиюки не обратил на его реакцию ни малейшего внимания:

– А гордый даже не ищет, где слаб его противник. Он просто полагает apriori, что он сильнее. А потому проиграл еще до начала схватки.

Они вышли на улицу, и Виктор поразился тому, что стемнело. Впрочем, стемнело еще не совсем; стояли сумерки, но созвездия, смутно знакомые, но все равно чужие, уже украшали узором темную, переливающуюся, словно море, гладь небосвода.

– Вдвойне страшнее, когда гордость становится национальной идеей, – вел речь Фудзиюки. – Когда один народ начинает верить в свое превосходство над другими народами. Нам, японцам, это качество всегда было свойственно. На китайцев, на корейцев мы смотрели свысока всю историю, хотя даже вечно нищие и голодные корейцы несколько раз нещадно нас били, а большую часть своей культуры мы заимствовали у Китая.