Книга Кошки в доме - Дорин Тови

После этого кормить его уже не составляло никакого труда. Разведенный коньяк, крекеры, растертые в кашицу с водой и сахаром, – Блонден поглощал эту смесь сидя и крепко вцепившись в ложку обеими лапками. Он наотрез отказался (все наши животные проявляли независимый дух в самом нежном возрасте) принимать пищу из пипетки, которую мы приобрели для него на следующий день.

Едва он начал проявлять жизнедеятельность, слава о нем распространилась с быстротой лесного пожара, и со всего здания приходили люди посмотреть на него и подержать его ложку. Многие приносили ему орехи и очень огорчались, что он тут же не набрасывался на угощение. Даже визг, оповещавший, что он проголодался, разносившийся далеко по коридору, быстро вошел в обычный распорядок рабочего дня. Настолько, что как-то утром, когда мой начальник, я и весьма важный посетитель обсуждали раннюю историю Виргинии и прозвучал этот сигнал, подпрыгнул на стуле только посетитель – чуть не пробив потолок. А я автоматически кинулась к двери, пока мой начальник огорошил беднягу еще больше, объяснив, что я пошла покормить белку.

Естественно, долго это продолжаться не могло. И кончилось, едва Блонден обрел отличное самочувствие и сообразил, кто он такой. Никто, сказал мой коллега в конце второй недели, судорожно пытаясь извлечь Блондена из рукава своего пиджака, где тот застрял, забравшись туда из любознательности, а теперь вереща во всю мочь, никто не питает большей любви к животным, чем он, но белкам не место резвиться в служебных помещениях. Они мешают регистрации, пожаловалась секретарша – и действительно, значительная часть нашей почты приобретала странную октагональную форму там, где Блонден пробовал зубы на уголках конвертов. Они проливают чернила, сказал рассыльный – и действительно, на ковре чернела огромная клякса там, где Блонден в поисках, чего бы попить, наглядно доказал вышеуказанный факт невыводимым способом. Они вредны для его сердца, сказал мой начальник как-то днем, кидаясь к двери, потому что Блонден, который лениво грыз карандаш у меня на столе, вдруг легкомысленно подбежал к ней и уселся там как раз тогда, когда кто-то собирался ее открыть. Не буду ли я так любезна, сказал мой начальник, прислоняясь к дверному косяку и дрожащей рукой вытирая шею (Блонден весело вскарабкался по его ноге, чтобы принести ему свою благодарность), не буду ли я так любезна забрать мою чертову белку к себе домой ?!

Бабушка очень рассердилась, когда услышала про это. Она порывалась отправиться к моим коллегам и поучить их уму-разуму, и мне лишь со страшным трудом удалось отговорить ее. Их не ждет ничего хорошего, продолжала она гневно, если они не будут добры к маленьким зверькам! (Насколько я могла судить, меня не ждало ничего хорошего, если я и впредь буду добра к одному зверьку.) Небеса покарают их за это, сказала бабушка, энергично размахивая чайной ложкой. Небеса…

В этот момент рыжий зверек, который деловито точил зубки на декоративном карнизе, увидел чайную ложку, грациозно спланировал и шлепнулся ей на голову. Бабушка, которая ничего подобного не ожидала, чуть не проглотила вилочку для пирога. Следом за этим ее точка зрения изменилась. «Этому дьяволенку, – сказала она, вытирая с подбородка остатки кремовой булочки и глядя на него так, будто он был отродьем самого Сатаны, – нужна клетка, да покрепче».

На некоторое время для его же пользы он действительно был водворен в клетку. Он настолько подрос, что уже мог питаться самостоятельно. Хотя его застольные манеры оставляли желать лучшего. Сначала мы подавали ему его размазню на блюдечке, в которое он незамедлительно прыгал, и шерстка у него на животе намокала. Нам так надоело сушить его живот на грелке, что мы заменили блюдечко чашкой, положенной набок. Он бросался в нее с такой же неистовостью, вертелся, хлюпал и сильно вымазывался, но хотя бы живот у него оставался сухим и хотя бы его не нужно было кормить. А потому мы оставили его дома со спальной корзинкой, чашкой размазни и питьевой водой – и в первый же день, с каждым часом обретая все больше беличьих повадок, он залез на полку, сгрыз краску с консервной банки и отравился.

Мы его вылечили обильными дозами магнезии. Чарльз, в тот же вечер яростно стуча молотком по упаковочному ящику, который переделывал в клетку, чтобы помешать Блондену и завтра покуситься на самоубийство, сказал, что мы становимся специалистами по белкам. Однако, боюсь, он преувеличил. Во всяком случае, он заявил, что из этой клетки, когда он ее укрепит, и носорогу не вырваться, однако уже в конце недели, вернувшись домой, мы обнаружили, что Блонден прогрыз в уголке дыру, достаточную, чтобы протиснуть сквозь нее свое толстое тельце, и самодовольно поглядывает на нас со шкафа.

После этого в клетку его больше не сажали. К счастью, он извлек урок из случившегося и перестал обгрызать краску, однако с завидной регулярностью попадал то в одну опасную переделку, то в другую. Одно время он воображал, что его хвост равнозначен крыльям, и постоянно прыгал со стульев в пустоту, хлопаясь мордочкой об пол. Затем, видимо решив, что тут поможет высота, он прыгнул с шестифутового шкафа и чуть не разбился. К счастью, мы были дома и сразу его подобрали. Нос-кнопочка был весь в крови, а еще он растянул заднюю лапу и несколько дней хромал, но после нескольких минут отчаянного визга он успокоился, выпил чайную ложку коньяка с водой, делая вид, что терпеть не может эту дрянь, но знает, что она полезная, – и решил остаться в живых.

Его следующая эскапада была по-настоящему эффектной. Привычка ложиться за едой в размазню привела к тому, что шерсть у него на голове слиплась от сахара в твердую шапочку, которая так блестела, что казалось, он спрыгнул с рекламы брильянтина. Мы несколько раз пытались смыть эту нашлепку, но она не поддавалась. Блонден часами старался расчесать шерсть коготками, и с таким упорством (хотя и тщетно атаковал колтун), что, пожаловался Чарльз, он и сам то и дело машинально запускает пятерню в свою шевелюру. В конце концов терпение Блондена иссякло, и в наше отсутствие он выдрал колтун с корнями. Когда мы вернулись домой, он вылез из корзинки поздороваться с нами чрезвычайно гордый собой и совершенно лысый.

Это было еще до дней Юла Бриннера, и мы страшно его стыдились. Гости постоянно справлялись о нем, и было крайне неприятно показывать им белку, словно траченную молью. Прошло несколько недель, прежде чем шерсть отросла и сморщенная розовая тонзура, смущавшая всех, кроме самого Блондена, наконец исчезла, и он вновь стал похож на нормальную белку. Тем временем период мягкой пищи был пройден, и он наконец мог приобщиться к орехам. Сначала их приходилось для него колоть, а ему и в голову не приходило запасать их на черный день. И все-таки с самого начала ел он их, соблюдая инстинктивный ритуал. Как бы ни был он голоден, он сперва тщательно очищал ядро на три четверти, быстро вращая его в передних лапках, и только потом принимался за еду. Он всегда держал ядро за неочищенную часть и никогда, ни в коем случае не съедал часть, за которую держал ядро.

Когда он настолько повзрослел, что стал сам колоть орехи, то никогда не сбрасывал всю скорлупу целиком, а оставлял кусок, чтобы держать ядро, не прикасаясь к нему. Ломтики хлеба и яблок он ел точно так же и всегда бросал часть, которую сжимал в лапках. Любимым его лакомством были помидоры, – возможно, потому, что первый он сам стащил из миски на кухонном столе. Их он тоже тщательно очищал, прежде чем приступить к еде. Но больше всего Блонден обожал чай. К этому выводу он пришел внезапно, как-то утром за завтраком, сидя на плече у Чарльза. И, не теряя ни секунды, оттолкнулся от шеи Чарльза и нырнул головой вперед в чашку, которую тот как раз подносил ко рту.