Книга Гуд бай, Берлин! - Вольфганг Херрндорф

– А это Эльза. Моя любимая.

На фото было лицо с остро очерченными чертами, по которым с первого взгляда и не скажешь, девушка это или парень. Но на «Эльзе» была не такая форма, как на солдате или гитлерюгендовце на соседнем снимке. Так что, наверно, это все-таки была девушка.

Старик спросил, хотим ли мы узнать их с Эльзой историю, и так как он снова взял в руки ружье, хотя и с таким видом, будто оно было частью его тела или частью истории, отказываться было совсем неудобно, и пришлось слушать.

В общем-то, это была не то чтобы настоящая история. По крайней мере, не из тех, которые люди обычно рассказывают, когда говорят о своей большой любви.

– Я был коммунистом, – начал старик. – Мы с Эльзой были коммунистами. Даже ультракоммунистами. И не только после 45‑го года, как все остальные, мы с самого начала были коммунистами. Мы так и познакомились – в группе сопротивления имени Эрнста Рёма. Сейчас в это никто не верит, но тогда было совсем другое время. Мне тогда не было равных в обращении с оружием. А Эльза была единственная девушка у нас в группе, очень изящная, из хорошей семьи, на мальчишку похожа была. Она переводила всю эту запрещенную литературу. Она для евреев всего Шекспира перевела. Она им «Опустошение» перевела! По-английски она щебетала, как птичка, а тогда это мало кто умел. А я ее переводы перепечатывал на машинке… Вот так вот. Любовь моей жизни, огонь моих чресел. В концлагере Эльзу сразу отправили в газовую камеру, а я попал в штрафной батальон и с винтовкой всю Курскую дугу на брюхе прополз. Я тогда мог с четырехсот метров Ивану в глаз попасть.

– Ивану? – переспросил Чик.

– Ивану. Русскому говнюку, – подтвердил старик и задумался. При этом он не смотрел ни на Чика, ни на меня. Мы переглянулись. Чик вроде особо не беспокоился, да и меня, в общем-то, вполне отпустило.

– А я думал, – сказал я, – вы были коммунистом.

– Был.

– А разве… русские не были тоже вроде как коммунистами?

– Были.

Старик снова задумался.

– Я мог с четырехсот метров попасть в глаз! Хорст Фрикке, лучший стрелок в полку. Крестов на мне было, что на кладбище. Я по иванам стрелял, как по тарелочкам. Они совсем чокнутые были, или в командовании у них одни идиоты сидели. На нас в атаку просто орды шли. А их сначала Зиннинг пулеметом выкашивал, а оставшихся стрелок Фрикке прореживал. Чтоб Фрикке один с иванами разбирался, это редко бывало. Они ведь тоже не с голыми руками шли. Так что ты сначала думай, прежде чем дурные вопросы задавать. А если ты думаешь, что там мораль и все это дерьмо работает – так нет! Либо ты, либо тебя! Вот и весь вопрос. И каждый день эти иваны, это свежее мясо ползло на нас. Море мяса. Народу-то у них чересчур много. Все это жизненное пространство на Востоке. Русских там было слишком много. Причем у них за каждым рядом солдат шел чекист и расстреливал всех, кто не хотел идти под наш заградогонь. Все думают, что нацисты были звери. Но по сравнению с русскими, что они делали – это мелочи. И в итоге ведь они нас задавили. Мясом. Техникой им бы никогда с нами не справиться. Один иван, другой, еще, еще и еще. У меня была двухсантиметровая роговая мозоль на указательном пальце. Вот тут.

Он выставил вперед оба своих указательных пальца. На правом сверху действительно был небольшой нарост. По правде ли он сохранился от стрельбы по иванам, я, конечно, не знаю.

– Сказки все это, – вдруг сказал Чик.

Странно, но старик вообще не среагировал на этот выпад. Он говорил еще некоторое время, но какое отношение имело все это к его большой любви, мы так и не узнали.

– Запомните одну вещь, голубчики, – сказал он в завершение рассказа. – Все бессмысленно. Даже любовь. Так что – carpe diem.

Потом он вытащил из кармана штанов маленькую бутылочку из коричневого стекла и вручил нам с таким видом, будто это была величайшая драгоценность. Старик изо всех сил старался подчеркнуть торжественность момента, но что там внутри, не сказал. Надпись на этикетке совершенно выцвела, да и вообще пузырек этот выглядел так, будто старик таскал его в кармане по меньшей мере со времен Курской дуги. Он сказал, что бутылочку можно открывать только тогда, когда мы окажемся в страшной опасности, и тогда то, что там внутри, укрепит нас. Бутылочку нужно открыть, когда положение будет настолько трудным, что покажется совершенно безвыходным, но не раньше, только тогда содержимое нам поможет. Он сказал – спасет. Это спасет нам жизнь.

С этим подарком мы направились обратно к машине. Я попытался на просвет рассмотреть, что же в этом пузырьке внутри, но ничего не смог разобрать. Какая-то вязкая жидкость и еще что-то твердое.

Уже в машине Чик попытался разобрать буквы на выцветшей этикетке, но это у него тоже не вышло. А когда он, в конце концов, открыл пузырек, оттуда невообразимо понесло тухлыми яйцами, и Чик выкинул его в окно.

37

Вскоре за заброшенной деревней дорога исчезла, и нам пришлось трястись по пересеченной местности. Слева был необъятный котлован, справа – огромный гравийный откос, а посередине шла полоса метров сорок или пятьдесят шириной, вроде узкого плато. Обернувшись, я увидел где-то далеко позади деревню, увидел двухэтажный дом, в котором жил стрелок Фрикке, и – остановившуюся перед этим домом полицейскую машину. На ней была совсем крошечная, едва различимая, но совершенно четкая надпись «Полиция». Машина вроде разворачивались. Я сказал об этом Чику, и мы рванули вперед со скоростью чуть ли не восемьдесят километров в час. Плато становилось все уже, обрывы с обеих сторон подступали все ближе, а где-то внизу впереди мы увидели автобан, огибавший гравийный откос. Я разглядел стоянку с двумя столиками, мусорным баком и колонкой экстренного вызова – оттуда можно было бы без проблем выехать на автобан, если бы только где-нибудь был спуск вниз. Но с плато никаких дорог вниз не было. Это чертово плато просто заканчивалось. Я в отчаянии оглядывался назад, а Чик повернул к откосу, 45‑градусному склону из гравия и булыжников.

– Вниз или как? – крикнул он, а я не знал, что ответить. Он выжал тормоз, а в следующую секунду мы уже перевалили через край – и всё.

Может быть, у нас бы все получилось, если б мы поехали прямо вниз, но Чик поехал слегка боком, и «Ниву» тут же стало заносить. Машина накренилась, на долю секунды замерла и перевернулась. Она перевернулась три, четыре, пять, шесть раз – не знаю сколько, – и осталась лежать на крыше. Из того, что произошло, я понял немного. Первое, что до меня дошло четко: моя дверца открылась. Я попытался выбраться наружу, но это мне не удалось. Через полчаса я все-таки сообразил: это не потому, что я парализован, а просто ремень безопасности не пускает. Наконец я вылез из машины и увидел (именно в таком порядке) зеленый мусорный контейнер с автобана ровно передо мной, перевернутую «Ниву», из-под капота которой шел пар и слышалось шипение, и Чика, ползущего куда-то на четвереньках. Вдруг он поднялся на ноги, сделал пару нетвердых шагов, крикнул «Бежим!» и побежал.

Но я не двинулся с места. Куда бежать? Сзади плато и, скорее всего, полиция, перед нами автобан, а за автобаном – поля до самого горизонта. В общем, не самая подходящая местность, чтобы улепетывать от полицейской погони. Вокруг стоянки было еще несколько деревьев и кусты, а за полями виднелась большая белая коробка – наверное, какой-то завод.