Книга Гуд бай, Берлин! - Вольфганг Херрндорф

Полицейский стал говорить что-то про соседей, про нарушение тишины и порядка, про обвинение в вандализме, а мама в это время обеими руками подняла картину над головой и на ней, как на воздушном змее, полетела в воду. Вышло у нее это не хуже, чем раньше. В полете она выглядела здóрово! Как человек, которому больше всего на свете нравится парить на картине над бассейном. Я уверен, что полицейские с радостью бы полетели за ней, не будь они при исполнении. А я последовал маминому примеру и с креслом в руках смачно плюхнулся в воду. Вода была как парное молоко. Погружаясь, я почувствовал, как мама взяла меня за руку. Вместе с креслом мы опустились на дно и оттуда стали смотреть вверх, сквозь блестящую переливчатую толщу воды, в которой темнели параллелепипеды мебели. Я до сих пор помню, о чем думал тогда, стоя на дне, глядя вверх и задержав дыхание. Я думал о том, что теперь меня, наверно, снова станут звать Психом, и что мне на это плевать. Я думал о том, что на свете случаются вещи похуже, чем мать-алкоголичка. Я думал о том, что уже скоро можно будет навестить Чика в интернате. Я думал о письме от Изы. А еще – о Хорсте Фрикке и его carpe diem. Я думал о грозе над пшеничным полем, о медсестре Ханне и о запахе серого линолеума. Я думал о том, что не будь Чика, я не пережил бы столько всего этим летом, и что это было очень классное лето, лучшее в моей жизни.

Обо всем об этом я думал, пока мы стояли на дне бассейна, не дыша и смотря сквозь серебристые блики и пузырьки вверх, в другой мир, где два человека в форме с растерянным видом нагнулись над водой и переговаривались на немом, далеком языке, – и чувствовал себя безумно счастливым. Потому что хоть и нельзя задержать дыхание навечно, но довольно надолго – можно.