Книга Империя для русских - Владимир Махнач

Русские рабочие в 1910‑е годы имели самую совершенную систему страхования труда и гарантии для наемных рабочих, что признал президент США Тафт, а мы до сих пор продолжаем подозревать, что несчастному угнетенному русскому рабочему почему-то было необходимо, опережая западных коллег, совершить социальную революцию.

С середины прошлого по вторую половину нашего века (130–140 лет) живет замечательная русская философская школа. У кого угодно это уже называлось бы русской классической философией. По продуктивности идей, трудов, по влиянию на мыслителей других стран были две сопоставимые с ней эпохи: греческая классическая и немецкая классическая философии. Мы этого не замечаем поныне.

Итак, мы не замечали и не замечаем собственных преимуществ и продолжаем подчеркивать собственные недостатки. Еще в середине прошлого века универсальный мыслитель Алексей Хомяков отметил, что мы заимствуем недостатки Запада, проходя мимо его достоинств. Недостатками Запада мы вытесняем собственные достоинства, при этом наши недостатки при нас остаются. Наблюдение Хомякова справедливо и для XX в., включая его 90‑е годы. В этом нет ничего удивительного – это классическая надломная ситуация.

Что же касается высочайшей русской культуры XIX – начала XX в. (Пушкинская плеяда, Серебряный век, блистательная русская архитектура), то для фаз надлома высокая культура естественна. Например, фазу надлома итальянцы проходили в эпоху Возрождения, первыми из западноевропейцев.

Италия впитала раньше средневековой Европы импульс Ренессанса, идущего из Константинополя, дала наиболее блистательные результаты – эпоху Донателло, Боттичелли, Леонардо. Но кончилась эта эпоха для Италии не только тем, что французские и испанские войска разорвали ее в клочья и оккупировали (мы тоже не раз были оккупированы), но и гораздо большим национальным позором – тем, что итальянцы убивали друг друга: одни сражались в испанских, другие – во французских войсках (что прекрасно описано в романе прошлого века «Турнир в Барлетте» Д’Адзельо).

Фаза надлома, вообще – тяжелая фаза, а выход из надлома любому этносу обходится дорого. Поэтому, предаваясь бесконечной скорби по поводу людских потерь XX в., мы лишь продолжаем вести себя, как люди надломной эпохи.

Для немцев выход из надлома – это Тридцатилетняя война. Она шла на территории германских земель и стоила жизни двум третям немцев. Это печально, но уцелевшей трети хватило на германский романтизм, немецкую классическую философию, великолепную, в Западной Европе, конечно, лидирующую, немецкую музыкальную школу, борьбу с превосходящим противником в двух мировых войнах и, в конце концов, нынешнюю процветающую Германию. Всему свое время. Они заплатили множеством жизней за выход и вышли. Помнить надо о другом.

Не все этносы выходят из надлома, как не вышли ахейцы (предшественники греков), готы, лангобарды в раннем европейском Средневековье. Но есть и позитивные соображения.

Россия в начале XX в. переживает не только хозяйственный и культурный подъем. Русские явно возвращаются к национальным и, более того, региональным восточно-христианским традициям. Это проявляется во множестве черт.

Например, давно замечено, что величайший русский святой XIX в. Серафим Саровский и величайший русский поэт Александр Пушкин, будучи современниками, ничего не знали друг о друге. А в следующем поколении наиболее яркий философ Иван Киреевский и крупнейший монашеский авторитет Макарий Оптинский взаимодействуют, занимаясь книгоиздательством, они – близкие люди. Еще поколение, и монашеская традиция становится не лидирующим, но заметным элементом русской культуры. Для Константина Леонтьева Амвросий Оптинский и Оптина пустынь – стержень его философского творчества. В Оптиной бывали все сколько-нибудь заметные деятели русской культуры.

Архитекторы в середине XIX тоже уже обратились не только к национальной, но и православной традиции. В середине XIX в. живописцы изображали монахов либо пьяными, либо дерущимися друг с другом в трапезной, а в конце XIX в. для Михаила Нестерова монашеский подвиг – основная тема творчества.

Есть много оснований полагать, что к началу XX в. русская культура обладала потенциалом Возрождения. После работ академика Конрада Возрождение воспринимается как универсальная историко-культурная категория, как форма культурного подъема через обращение к классической древности.

Конечно, для каждого Возрождения в каждую эпоху в каждой стране существует своя классическая древность. Для итальянского Возрождения XV в. ею была римская античность, а для китайцев эпохи Тан – Китай эпохи Хань. Но именно возможность подобных сопоставлений делает Ренессанс универсальной категорией.

Русская культура переживала Возрождение в стилистических формах модерна. Особенность русского Возрождения в том, что избранных периодов классической древности было несколько: античность, Древний Египет, западноевропейское Средневековье, но доминировало, конечно, отечественное наследие (прежде всего, русское Высокое Средневековье XIV–XV вв.).

Анализ эволюции русской поэзии от символизма к акмеизму, русской архитектуры от историзма к модерну, русской живописи от плакатно-политического передвижничества к тому же модерну Нестерова, Билибина, Кустодиева, художников «Мира искусства» показывает, что тенденции деструкции уступают место тенденциям созидания.

Примерно то же самое происходит в обществе. В конце XIX в. общество еще сочувствовало революционерам и дружно оплакивало их, если они плохо кончали свой жизненный путь. В 1910‑е годы общество от революционеров отвернулось. Сборник «Вехи» 1909 г. вызвал бурю негодования в интеллигентских кругах, но возражали, критиковали, бесновались представители старшего поколения, а молодежь «Вехами» зачитывалась. Очень вскоре повзрослевшие гимназисты и студенты, прочитавшие «Вехи», были бы навсегда потеряны для революции, для деструкции, для надлома.

Давно уже отмечено, что, если бы столыпинская реформа завершилась (предположительно она должна была окончиться в 1926 г.), для революции навсегда были бы потеряны крестьяне.

Все это позволяет предполагать, что Россия в начале XX в. обладала нереализованным потенциалом культурного Возрождения, а русские обладали потенциалом выхода из фазы надлома. Если наша гипотеза верна, то надлом у русских был очень кратким (примерно столетним), зато чрезвычайно продолжительна самая тяжелая переходная фаза выхода из надлома в инерцию. Кроме того, мы осмеливаемся полагать, что совокупность этносов России в некотором смысле вовремя прошла через революцию.

Французы свою революцию прошли после окончания надлома самым неудачным образом – в фазе инерции. В результате они романтизировали и героизировали революцию, до сих пор сохраняют бандитское песнопение в качестве национального гимна, а революционные цвета сделали национальным знаменем.

За это они расплатились на протяжении почти полутора веков тремя революциями, директорией, двумя империями, двумя реставрированными монархиями, пятью республиками, генералом Буланже, вполне реальной гражданской диктатурой Леона Гамбетты, попыткой фашистского переворота. Короче, французов полтораста лет трясло, и только великий француз генерал де Голль в конце инерции дал Франции стабильность.