Книга Гимн настоящей стерве, или Я у себя одна - Елена Ямпольская

Мужчинам можно все, женщинам — только то, что позволят мужчины. Надо быть полной коровой, чтобы с этим смириться.

Кэтрин Уотсон — не корова. Это хрупкая, тощенькая особа с огромным ртом и глазами, как две черешни. Когда она плачет, то напоминает обиженную обезьянку. Специальность мисс Уотсон — история искусств. В качестве педагога ее ангажирует элитарный женский колледж Уэллесли, где с особым энтузиазмом преподаются и осваиваются хозяйственные навыки, а забота о муже чуть ли не вынесена отдельным предметом в расписании. Кэтрин достается самая консервативная аудитория — семнадцатилетние девочки. Здоровые, извиняюсь за выражение, телки с детсадовским мышлением. У них четкие критерии (если ты такая умная, почему ты не замужем?) и до смешного наивные мечты. Улыбка Моны Лизы их не волнует, зато ужасно волнуют: посуда, постельное белье, кольца для салфеток и прочие игрушки. Они выскакивают замуж прямо в процессе обучения и начинают яростно вить гнезда, не интересуясь, нужно ли это кому-нибудь, кроме них самих. У нас подобный сюжет, правда, значительно изящнее, представил когда-то Петр Тодоровский в «Городском романсе».

Дистанцию от первого поцелуя до семейной жизни девочки проходят, словно на скорость, а потому первые обманы или, деликатнее выражаясь, первые разочарования постигают их уже в замужестве. Что, согласитесь, гораздо хлопотнее. С другой стороны, можно бесконечно увлекаться и разочаровываться, вообще не выходя замуж. Именно так ведет себя Кэтрин Уотсон, и это тоже нелепо. Изо всех сил стараясь полюбить героиню Робертс, заранее с открытым пристрастием подарив ей свои симпатии, я так и не смогла разобраться, что это за женщина. Почему она отвергла прежнего любовника, к которому только что бросалась на шею? Почему бортанула нового, с которым так упоенно проводила время? Мне не нужны теоретические обоснования, я сама могу придумать их сколько угодно. Мне нужно обоснование художественное, а его в этом фильме нет. «Улыбку Моны Лизы» снял мужчина, и это лишний раз доказывает, что любая феминистка — пугало для мужского сознания. Они плохо знают тип независимой женщины, не могут освоить ее характер, а главное — не могут ее полюбить.

Судя по тому, что мисс Уотсон пытается стать для своих подопечных мамочкой, то есть воспитывает их, впадая в крайние эмоции, ей действительно пора обзаводиться собственным семейством. «Совращение малолетних» проходит небезуспешно. Девочки взрослеют на наших глазах. У них проступают зачатки сознания, маленькие жены бунтуют, маленькие мессалины демонстрируют необычайную душевную тонкость. Сама мисс Уотсон тоже кое-чему научилась, разочаровавшись в одной маленькой отличнице и проникшись уважением к одной маленькой стерве… Кэтрин уезжает в никуда (прямо гостья из будущего), а ее воспитанницы остаются, чтобы впоследствии рожать не только детей, но и мысли.

Колледж Уэллесли с его готическими стенами, зелеными лужайками и милой песенкой «Я называл тебя Моной Лизой» — само воплощение рая на земле. Если, по существу, здесь ад, так только от того, что все течение местной жизни, как вообще вся жизнь Америки 50-х годов, — это гламур с подкладкой из чистого вранья. Не врать самой себе и не поддаваться обаянию лжи, даже очень красивой, — главное, что освоила мисс Уотсон и что пытается передать по цепочке дальше.

Если сегодня мы вместе с мужчинами открыто потешаемся над феминизмом, наивным и прямолинейным, так потому только, что первые феминистки отвоевали нам кучу прав и активизировали мозги, до того лежавшие без движения. Мы стали другими, даже не заметив, как это произошло. Грех не вспомнить подвиг каждой из них с подобающей благодарностью. Мне жаль, что про мисс Кэтрин Уотсон сняли плохой фильм. Она была достойна хорошего.

_____

А Я ЛЮБЛЮ ЖЕНАТОГО…

Когда на столичных улицах засверкала белозубая улыбка и Паваротти, сдувая с ладони воздушный поцелуй, объявил: «Чао, Москва!», я подумала, что если в английской традиции — уходить не прощаясь, то в итальянской, видимо, — прощаться и не уходить… Лучано уже давал «последний» концерт в Москве, и тогда все сошлось на редкость неудачно: серое небо, холода в июне месяце (Паваротти, наверное, думает, что в этой стране вообще не бывает солнца); глухие пробки вокруг МДМ, зал, набитый богатенькими, но совершенно деревянными буратинами. Увы, такова московская реальность: чем громче мероприятие, тем зануднее публика. Гайки на перстах, брюлики в носу, модели из последних коллекций, выставка часов — люди пришли за чем угодно, только не ради Паваротти. Шествуя важно, походкою чинной, с охраной и свитой, прибывали представители российского политического истеблишмента, которые не стоят ногтя на мизинце Паваротти, однако надменностью превосходят его раз в сто. У отдельных паршивцев свиристели мобильники, и они еще имели наглость на звонки отвечать. Гость смотрел хмуро, пел вяло и всей душой рвался к самолету.

Прощание — великий миг, может быть, даже более важный, чем первая встреча, оттого думалось с тоской: «Неужели вот так и расстанемся? Неужели мы будем помнить его ТАКИМ?!.»

Бог миловал, или Лучано запамятовал, или импрессарио что-то там нахимичили, но лучший тенор всех времен и народов снова оказался в Москве. И теперь все было по-другому. Было, как надо. Во всяком случае, на влюбленный дилетантский взгляд…

Его по-прежнему хочется слушать стоя — невыносимо, кощунственно сидеть, когда к тебе выходит Паваротти, но чувствуется, что сам он удерживает вертикальное положение с заметным напрягом, все сильнее придавливая пухлой лапой плечо своего верного дирижера, а когда покидает сцену по-медвежьи вразвалочку, огромная, сутулая, обтянутая фраком спина напоминает о Собакевиче… Трудно быть богом на протяжении четырех десятилетий. Особенно трудно, если ты всего лишь человек.

Раньше голос Паваротти, горячий, как поцелуй, влетая в уши, пронзал тебя до солнечного сплетения; и дыхание его, казалось, пахнет розмарином и мятой, и улыбка его вспыхивала внезапно, заливая мир ослепительным сиянием. Песнь Песней — вот что был Паваротти прежде. Слушать его сегодня — это хоть и сладкая, но мука. Будто затянувшаяся любовная прелюдия, которой нет исхода…

Конечно, Лучано постарел. Это нормально — для всех, кроме него. Это закон — если только речь не о Паваротти. Мы любим его и не хотим мириться с неизбежным. Да, силы уже не те, и Лучано все время требуется точка опоры — дирижерское плечо, рука партнерши, крышка рояля (и все они — партнерша, дирижер, инструмент — служат ему с подобающим самозабвением), а вокал на табуреточке, вероятно, войдет в историю музыкальной культуры, но стоя, сидя или лежа Паваротти всегда суждено петь о любви и всегда с молоденькими женщинами.

Сопрано в отороченной мехом душегрейке мне не понравилась — по причине банальной ревности. Мало того что на сей раз Тенориссимо прибыл к нам официально женатым человеком («а я люблю женатого» — теперь это про него), так еще таскает за собой разномастных девиц, черненьких, беленьких, которые не столько сами поют, сколько в рот ему обожающе смотрят. Когда он опытным, нежным усилием склоняет блондинистую головку себе на грудь, а она льнет к нему, собака, и оторваться не спешит, — о, какие нехорошие чувства распаляют сердце…