Книга Бунт Афродиты. Nunquam - Лоуренс Даррелл

Он взял острый скальпель и сделал длинный надрез на бедре, после чего открыл рану. Крови, конечно же, нет, опилок, как в старомодном пугале, тоже, а есть великолепно сплетённое из разноцветных проводочков и проволочек гнездо, причём всё уложено очень тесно, как икра в банке.

— Смотрите, — сказал он и взял толстый металлический карандаш, которым провёл по ране. — Очень удобно для срочных переделок — что бы мы без него делали? И быстро, и легко. Вы можете сами разрезать где-нибудь, где хотите, а потом сшить рану. Наш старина Феликс, — произнёс он с искренним восхищением.

— Наш старина Феликс, — эхом откликнулся я. Мы не знаем, что творим, Болсовер, мы не знаем, что творим. — Нырнув в кресло, я задымил, как Везувий. — Матерь Божья, это такое наслаждение, Маршан. Вы расскажете поподробнее?

— Ну конечно, — согласился он, потирая руки. — Не думаю, что мне придётся многое объяснять; почти всем мы обязаны вам, разве что масштаб не тот и материалы другие.

Я с сомнением покачал головой. Мне не приходилось работать с такими крохами — я не пользовался ни увеличительным стеклом ювелира, ни микроскопом. Глядел в духовное небо науки и бормотал: «Е pur si muove»[61]. Хуже ничего не придумаешь. Маршан посмотрел на меня, как влюблённый школьник, и произнёс:

— Правильно, телескоп всё равно не поможет, а мы добились максимального приближения к объекту.

Он чувствовал себя как рыба в воде, насколько я заметил; однако после всего, что он рассказал о проекте, я почти впал в шок. Но и это ещё был не конец.

— Посмотрите-ка на влагалище, — сказал он, — вот уж настоящий клад. — Искусно поменяв положение простыни, он открыл нижнюю часть тела Иоланты.

— Вложите внутрь палец — и вы почувствуете автоматически смазывающуюся, слизистую поверхность, совсем как у живой женщины. — Меня охватило жуткое предчувствие чего-то нехорошего, когда я повиновался Маршану, правда с неохотой. А он радостно хохотнул и хлопнул меня по спине. — Вам не нравится, да? Нестерпимое ощущение, будто вы вторгаетесь непрошенным в её святая святых. Знаю, знаю. Я несколько недель не мог решиться, до того она стала для меня как живая. Но пришлось. Пришлось взять себя в руки и напомнить себе, что я учёный — мужчина, а не мышь.

Меня потрясла моя реакция; глупо что-то чувствовать из-за половых органов куклы. И всё же, как бы глубоко ни были похоронены подобные комплексы, они сами собой выскакивают на поверхность. Бедняжка Иоланта, спит себе тут, разъятая на части, и не может защититься от прикосновений мышей, считающих себя мужчинами! Мне никак не удавалось избавиться от ощущения, что я унизил её. Маршан тоже прошёл через это. Он узнал это на себе и оделся в броню. Наморщив лоб, я поблагодарил его.

— Зачем Джулиану её гениталии? — спросил я, едва сдерживая ярость. — Думает, они будут воспроизводить себе подобных?

Маршан пожал плечами.

— Не знаю, это же одна видимость. И не только это. Они не смогут ни есть, ни испражняться. Но он не говорит, что у него на уме. Что ей придётся делать для état civil[62], старина? Лучше не спрашивайте.

Он коротко и безнадёжно хохотнул, после чего уселся в кресле и стал протирать очки.

— Ну и ну! — произнёс я.

Досье на лежавшее перед нами тело было почти таким же толстым, как Библия, но более понятным для человека моей профессии. Я взял его и резким движением сунул в портфель. Неожиданно у меня появилось чувство, что мне необходимо уйти и побыть одному — с моим портфелем, с моим досье и, естественно, с Бенедиктой тоже. Казалось, Маршан был разочарован из-за моего молчания. Он внимательно смотрел на меня.

— Феликс, вы ведь с нами, правда?

Я улыбнулся и кивнул.

— Вы ведь не позволите, — продолжал он, — теоретическим соображениям помешать нашей работе, правда?

Было похоже, что он просит меня сохранить жизнь Иоланты — жизнь великолепной куклы, неподвижно лежавшей под шёлковой простынёй печали.

— Нет, — ответил я. — Я с вами.

У него вырвался вздох облегчения, когда мы шли к машине. Меня требовалось отвезти домой и там высадить — великое déménagement[63]из «Клариджа» в коттедж произошло всего день назад. И я обрадовался, когда шофёр протянул Маршану газету, в чтение которой он ушёл с головой, вот уж закоренелый понтёр. Заголовок гласил: «ТОЛПЫ РЫДАЮТ: ДАЛИ КЛАДЁТ ЯЙЦО». Отлично. Отлично.

— Я хочу посмотреть, как вы будете вставлять глаза, не забудьте.

А думал я о памяти — неужели в ней записано всё, от первого младенческого крика до предсмертного бормотания? Почему бы и нет? Может быть, она носит это в себе, как старую пластинку? В Авеле звуковая система,?o?o? давала ключ к главным чертам характера, который потом изменялся под влиянием собственного опыта, окружения и так далее… Да, это тоже было.

— Боже мой, вот и снег пошёл, — сказал Маршан.

Так и было: небо выпало из рамы и превратилось в беспредельную рыхлую стену тающего конфетти, которое падало на нас и лишало всё вокруг видимости; а мы продолжали ехать, ориентируясь на призрачные живые изгороди и ворота со скульптурными украшениями. Грифоны в париках на парадных воротах Дрю-Манор. Фигурки эльфов в белых чепчиках на лужайках загородных поместий. Ах, быть бы незаметным и жить, как мудрец, с послушной жёнушкой, следуя извилистыми путями души… Почему Бог не сделал меня квиетистом? Nigaud, va[64].

Я заставил прислугу зажечь фонари, чтобы не сбиться с дороги, когда буду идти через луг и кругом исчезнувшего озера; под ногами постоянно слышался хруст. Оглядываясь, я видел один лишь снег. Мне пришлось, как слепому, отыскивать ступеньки шале, и в конце концов я нашарил замок. Ах, на меня сразу же пахнуло теплом из камина, в котором горели тёрн и дуб и возле которого спала Бенедикта в пижаме и с котом Осмосисом, пристроившимся у неё на животе.

— У тебя сгорит щека и попка тоже, — сказал я. — Повернись.

Однако она предпочла проснуться.

— Сегодня звонил Карадок. Мне показалось, что он пьян. Я сказала, пусть запишет сообщение на автоответчик и отправляется к чёрту, по-моему, он так и сделал.

То ли он был больше чем пьян, то ли на звуковой дорожке соединились два голоса, но получилось что-то совершенно несообразное, но могучее по темпераменту, начинавшееся стихами, из которых я уловил лишь две строчки:

Блуд приносит сливки, джем,

Пинту джина и зажим.

Заканчивалось послание требованием рождественских пятидесяти фунтов. «Я в отеле „Метрофат” в Брайтоне с юной дамой, похожей на тёплую грудку рождественской индюшки; всем мои поздравления. Вы читали мою заметку в „Таймс”? „Grand génie, légèrement bombé mais valide, cherche organiste”[65]. Пока никаких откликов».