Книга Гинекологическая проза - Анна Бялко

– Подожди, ты уже уходишь?

– У меня консультация перед экзаменом, мне уже пора, и вообще, что ты от меня хочешь? Одежду я тебе принес.

– Ну, а я? Ты бы хоть спросил, как я себя чувствую?

– А какая теперь разница? Все, я пошел. – И удалился в сиянии солнечного света.

Оля сидела, медленно приходя в себя после беседы с мужем. Удар был тем более болезнен, что нанесен был неожиданно. Хотя, собственно, сама, дура, виновата, зачем расслабилась.

По старой привычке Оля начала было оправдывать Мишу внутри себя. Конечно, он тоже ужасно переживает, он так хотел этого ребенка, ему больно, вот он и пытается как-то выместить это на ней. Сам как ребенок, что с него взять, он не хотел ее обидеть.

Но где-то, на следующем подуровне души, медленно закипали яростный протест и злоба. Какой, к дьяволу, ребенок. Мужик, вот и веди себя, как мужик! Больно ему! Он, что ли, нерожденного ребенка с полу собирал, его, что ли, без наркоза резали… Больно. А ей не больно? Почему, в конце концов, она должна еще кого-то жалеть, она и так крайняя. Ушел, и черт с ним, обойдется. Прибежит еще, никуда не денется.

Злоба дала Оле сил встать и вернуться в палату. Уже проснувшиеся девочки накинулись на нее с такими, казалось бы невинными расспросами:

– Оль, ты где была? Муж приходил? Надо же, в такую рань прибежал, волнуется за тебя. Любит, наверное… А вы давно женаты-то?

Оля им отвечала, старательно следя за тем, чтобы приветливая улыбка не сползала с лица, а в душе изо всех сил давила звериный вой.

«Господи, господи, ну почему, ну за что мне это? Ну почему я даже поплакаться никому не могу? Как такое можно рассказать кому-то? Все равно никто не поверит, да и нельзя такое рассказывать, – разговаривала она сама с собой, уединившись наконец в туалете. – Господи, что же мне делать, научи меня, дай мне сил, если б хотя бы меня отсюда отпустили, хотя бы других беременных не видеть, ведь и у меня мог бы быть такой живот, уже почти был, ну почему, почему, в чем я так провинилась, господи…»

А больничный день тек своим чередом. Завтрак, уборка в палате, обход врачей. Олина мечта выйти из больницы растаяла, врач наотрез отказалась выписать ее сегодня, говоря, что положено лежать три дня, а в выходные никто ее выписывать не станет, вот в понедельник с утра – пожалуйста. Оля выслушала отказ достаточно спокойно, даже сама удивилась.

Часов в двенадцать появилась в палате нянечка, кивнула на Олю: «К вам там пришли».

Удивленная, Оля выбежала через знакомую дверь во двор. Соня. Пришла навещать, принесла громадный пакет черешни с рынка. У Оли чуть не сорвалось с языка: «Да зачем мне теперь?», но вовремя спохватилась, смолчала. Сели рядышком на скамеечку. Соня спрашивала про самочувствие, про выписку, получала односложные ответы, спрашивала что-то еще… Разговор не клеился. Наконец Соня поднялась, погладила Олю по голове, попрощалась, обещав зайти завтра.

Вернувшись в палату, Оля щедро угостила соседок черешней. Те брали, немного смущаясь, – лакомство было дорогое.

– Ешьте-ешьте, девочки, берите еще, – подбадривала их Оля.

– Ты сама-то что не берешь? – удивлялись они.

– Я потом…

Ближе к вечеру пришла мама. Зашла прямо в палату, тоже с кульком черешни.

«Сговорились они все, что ли?» – подумалось Оле. Потом они сидели на той же скамье, тоже молчали, но молчать с мамой было все-таки легче. «Может, рассказать, как мне плохо? – думала Оля. – Или не стоит, только расстрою ее, а лучше все равно не станет…» Через двор медленно ковыляла Олина соседка Ирина на своих костылях, сбоку ее поддерживал высокий парень в белой рубашке, видно было, как они смеются чему-то, легко и радостно. Олю опять пронзила волна острой зависти.

– Я пойду, мам, прилягу, устала что-то. Ты не мотайся ко мне завтра, тебе далеко, а со мной все в порядке. Миша придет и Соня, а в понедельник уже домой отпустят, – сказала Оля искусственно бодрым голосом, сжигая корабли.

– Тебе точно ничего не нужно? Мы бы с папой тогда на дачу поехали.

– Да точно. Конечно, поезжайте, чего в Москве пылью дышать. Я бы тоже поехала.

– Ну ладно. Ты держись, не грусти тут, – мама поцеловала ее и ушла.

Монотоннее больничных будней могут быть только выходные в больнице. И без того вялотекущая жизнь еще больше замирает, не оживляемая обходами врачей, лечебными процедурами и суетой медсестер.

Оля честно пыталась все эти дни учить термодинамику, памятуя о сдаче пропущенного экзамена, а также пытаясь занять мозги полезным делом. Миша приходил, как часы, два раза в день, они сидели в саду или прогуливались вокруг больничного здания, в основном молча, иногда обмениваясь ничего не значащими фразами об Олином экзамене или о грядущем стройотряде. Если не считать Мишиного молчания и обращенного внутрь взгляда, он больше не пытался сделать Оле больно, но все равно общение с ним напрягало. Честное слово, она испытывала облегчение, почти радость, когда он прощался, исчезал в больничных воротах и можно было вернуться в палату.

Вообще в больнице было не так уж и плохо, если бы не соседки. Сами по себе они были Оле вполне симпатичны, она довольно быстро научилась общаться с ними так, что их вопросы о ее семейной жизни не причиняли ей боли, скользя по поверхности, для чего пришлось просто придумать красивую легенду о неземной любви и слиянии душ (каковую легенду весьма украшали частые визиты мужа и долгое общение с ним), а если и присутствовало тут немного скрытого мазохизма – так что же? Но по-настоящему больно бывало Оле, когда девчонки обсуждали свои животы, сравнивая ощущения и выбирая имена будущим детям. В такие моменты, если не находилось благовидного предлога сбежать из палаты, Оля ниже нагибала голову над учебником и выкручивала себе под простыней палец, чтобы отвлечься.

Но все проходит, и в понедельник с утра, после обхода, Оля уже стояла в канцелярии, получая на руки больничный лист и узел со своим платьем. На платье обнаружились следы высохшей крови, но было вроде не очень заметно, а во дворе уже ждал Миша, да и делать было нечего – Оля решила, что сойдет, быстро оделась и вышла, поклявшись в душе никогда сюда не возвращаться.

Когда по дороге домой они тряслись на задней площадке набитого троллейбуса, Миша, до тех пор молчавший, нагнулся к ее уху и тихо, но отчетливо произнес:

– Я всегда знал – ты шлюха, а у них детей не бывает.

Оля не ответила. Если Миша рассчитывал причинить ей новую боль, то он ошибся. У каждого существует предел, по достижении которого боль перестает ощущаться. Олина душа свой предел перешла.

Рядом с Мишей стояла не юная, зеленая девочка, а пожившая, крепко этой жизнью побитая женщина. Она хорошо расслышала сказанное, и хорошо запомнила услышанное.

Не причинив боли, не задев сознания, фраза, тем не менее, впечаталась в память. Она будет извлечена оттуда после, если понадобится, сейчас не время тратить силы на адекватный ответ. Сейчас женщина думала о другом.