Книга Медведь - Мария Ануфриева

Я положила зверьков рядом с собой на кровать, изо всей силы сжала в ладони иконку, откинулась на подушку и закрыла глаза. Чудо должно произойти.

15:00. Врач не звонил. Если телефон молчит, значит, Медведь еще борется и чудо возможно.

Днем врач так и не позвонил, и к вечеру мы снова поехали в больницу. Несмотря на утренний разговор и прощание, я все еще верила. Может… может, он все-таки не умрет?

Ожидая врача, я по привычке мерила шагами коридор. Уже не возле дверей реанимации, где толпились ставшие знакомыми люди и веселая компания с яблочным соком, купленным по рекомендации Бегемотика. Долетал смех, утверждающий, что это твоя жизнь остановилась, а вообще-то жизнь идет своим чередом. Среди них мне было не место, и я бесцельно и бездумно ходила от одной белой стены до другой, напряженно вглядываясь в выходивших врачей.

Чтобы скоротать мучительное ожидание, разговаривала с ним:

– Медведь, не умирай, держись. Ты только не умирай, Медведь!

Врача не было, звонка тоже.

18:30…

– Эта история не про нас, – объясняла я большому больничному окну, глядящему на маленький заснеженный двор большой больницы. Объясняла как другу, рядом с которым провела столько времени. Как самому близкому, самому родному человеку, способному выслушать и понять, потому что роднее его никого теперь и нет.

Упершись лбом в холодное стекло, я пыталась объяснить ему, что происходит что-то странное, не то, что должно быть. И может быть, я просто сплю? Это не наша жизнь, я не хочу такой жизни, хочу вынырнуть из этой реальности. Хочу вернуть время назад и все изменить. Вот хоть взять да и выбить чашку из его руки тогда, когда он, стоя возле кофе-автомата, договаривался о встрече. Он же такой неуклюжий. Он и не понял бы, что это сделала я. Горячий кофе зальет телефон, они созвонятся только через час, а билетов на хоккей уже не будет. А если и будут, разве нельзя развести их в Ледовом дворце с бровастым однокурсником, и тогда Медведь успеет на свою электричку и, возможно даже, у него хватит денег, чтобы уехать на ней.

Как же отменить всю эту нелепость, его бесшабашность, такое количество людей возле него в ту ночь, каждый из которых был прав в своей маленькой роли. Только пьеса получилась грустная, и если бы она шла на сцене, то участники постановки могли бы выйти перед опускающимся занавесом: поправить фуражки, встряхнуть чубом, повторить на всякий случай: «Мы ничего не помним». Выйти и развести руками: так уж вышло, ничего не попишешь, никто не хотел.

Никто не обязан возиться с выпившим человеком, а то, что он может быть самым добрым, светлым, не корыстным, наивным и очень-очень нужным кому-то, не столь и важно.

За окном опять закружилась метель, и хлопья снега полетели в стекла.

– Не может он умереть вот так, просто, в этот серый день. Глупость какая… Сыну еще двух лет нет, он даже не запомнил папу. Я не говорила тебе про него. В больничной Вселенной у меня не могло быть ребенка. Потому что если бы он был, я бы давно сошла с ума.

Знаешь, я даже не попрощалась с ним, когда бежала на поезд, чтобы очутиться здесь, в этом коридоре. Не попрощалась, чтобы не пугать, ведь до этого мы ни разу не расставались. А потом отодвинула на задворки памяти, потому что должна была не думать о нем, если хочу вернуть ему отца. Звонки родителей, дрожащими голосами рассказывающих о том, что он ест, сколько часов спит и гуляет, старалась тут же забыть.

Кто-то там совсем маленький поел борща и спрашивал, когда вернутся мама с папой. Ко мне это не имеет никакого отношения. Я должна выжить тут сама и отобрать у смерти Медведя…

Скажи мне, разве можно потерять отца в год и девять месяцев? Вот так, на ровном месте? Встретился с друзьями и не вернулся.

Самое страшное – он его помнить не будет. Мой сын не будет знаком со своим папой. Как тебе это, а? Ты понимаешь, не будет знаком… Ты это понимаешь? А Медведь любит его больше всего на свете!

Знаешь, он так ждал рождения сына! Ехал через весь город ради того, чтобы сапоги на моих ногах застегнуть, только бы я через свой живот не наклонялась.

Знаешь, сколько планов у него было: книги читать, в кружки водить. Знаешь, они машинки вместе чинят. Ганы крутят. Что такое ганы? Ах да, ты же ничего-ничего не знаешь, это гайки. Малыш-то еще не говорит толком, но первое слово уже сказал четко, и это слово было – папа.

Знаешь, Медведь всегда боялся лечить зубы, даже с уколом. А когда родился сын, перестал бояться. Он говорил мне: вот я закрываю глаза и представляю его улыбку – самую счастливую улыбку на свете. А когда видишь перед собой лицо малыша, уже не страшно, не больно и вообще не важно, что с тобой происходит, потому что есть он, и это главное. Может, он и жил все эти дни потому только, что где-то в оставшейся живой части его мозга навсегда запечатлелось лицо маленького сына. Может быть, там, на шоссе, два часа до приезда в больницу он помнил о нем, помнил его улыбку, потому и выжил?

Знаешь, наш сын проснулся и заплакал в ту ночь, в 4:30 утра. И плакал долго. Пока Медведь лежал на встречной полосе 686 километра Московского шоссе с разбитой вдребезги головой. Пока его друзья однокурсники мирно спали после выпитого. Пока водитель сбившей «Скорой» развернулся и освещал тело фарами, чтобы его не раскатали ехавшие по встречной полосе машины. Пока ждали взрослую «Скорую», которая имеет право оказывать помощь. Пока ждали вызванный из города реанимобиль, потому что обычная «Скорая» не может везти тяжелого больного. Пока два с лишним часа сдавленный гематомами мозг умирал, когда счет шел на секунды, а больница скорой помощи была в двадцати минутах езды. И не врачи, конечно, виноваты, спасибо им, что довезли его, живого. И никто не виноват, ну просто стандарты оказания помощи у нас такие. Не в кино же живем.

Знаешь, даже если Медведь умрет, я не буду плакать. Не буду, ясно тебе, не буду. Не буду! – беззвучно кричала я своей вселенной, окну, белому коридору, Бегемотику, компании с яблочным соком, понурой очереди, большой больнице, похожей на плитку горького шоколада. – Не буду, также как вы не будете.

Я не позволю этой дружеской встрече одержать верх над собой. Он позволил, дал слабину и оказался здесь. А я не позволю. Потому что внутри у меня появилось то, что так похоже на крылья. А еще потому, что нет сил даже плакать, я так устала… Нет. Не устала, я не имею права уставать, силы еще понадобятся, ведь он не может умереть, он еще борется. Не наша это история. Да и врач не звонит. Значит, он жив! Господи, вот я закрою глаза, потом открою – и ничего этого нет, и он идет мне навстречу по коридору. Как же я хочу его увидеть после всего, что довелось пережить. Как же правильно, осознанно, благодарно мы будем жить, Господи! Ты же можешь!

Наконец вышел высокий врач и начал беседу. Он не смотрел по сторонам, и я не могла поймать его взгляд. Я не встала в хвост очереди, чтобы не соприкасаться ни с кем из людей, и ждала, пока все пройдут.

Когда возле него оставался один человек, я медленно пошла к нему – и тут увидела пакет, который он держал в руках. Маленький красный прозрачный полиэтиленовый пакет. В таких носят на работу бутерброды.