Книга Казанова - Иен Келли

Описание Парижа середины восемнадцатого века — эпохи обольщения, когда властвовал Людовик XV и достигла вершин могущества мадам де Помпадур — остается одним из самых удачных мест в путевых заметках венецианца. Джакомо повезло быть там в столь подходящее для него время, в компании, которую он сам выбрал, но его взгляды на жизнь и манеры были непривычными для парижан и слишком прямолинейными. Не раз, говоря о себе, он рисует образ неловкого иностранца, ищущего свое место в большом городе. Опыт освоения французской жизни породил нового Казанову, человека, который позднее предпочитал писать на французском и провел большую часть своей карьеры во Франции или же среди франкоговорящей элиты. Он был сыном Венеции, но он стремился освоить все тонкости поведения при французским дворе. Он утратил остатки своей нравственной наивности с актрисами и куртизанками, которые открыто смеялись на церковной моралью. То, о чем венецианцы не говорили вслух и скрывали под масками карнавала, парижане откровенно возвели в ранг новой собственной моральной нормы. Одна из актрис, Мари Ле Фель, весело объяснила Казанове различия во внешности своих детей тем, что они рождены от трех разных любовников. Казанова вспоминал, как он покраснел. В Венеции о таких вещах была широко известно, но о них не говорили. «Вы находитесь во Франции, монсеньор, — поясняла бывшая актриса, — где люди знают, что такое жизнь, и стараются извлечь из нее все». Эту философию Казанова усвоил как в делах сердечных, так и в отношении мира в целом. Париж в 1750 году был прекрасной декорацией для следующей сцены в комедии дель арте Казановы.

Казанова отправился вместе с Балетти и Кребийоном в театр, где увидел прославленные пьесы Мольера, «Мизантроп» и «Скупой». Он посетил представления «Игрока» и «Гордеца» по Реньяру и Детушу соответственно, где в главных ролях блистали великие актеры парижской сцены, уже давно позабытые теперь, но все еще живые в его воспоминаниях — когда Казанова пишет о восторге от их выступлений и от общения с ними за кулисами. Итальянская община в Париже постепенно принимала его в свой мир, отчасти потому, что он был сыном Дзанетты Казановы. Его квартира на улице Моконсейль находилась в центре пригорода Парижа, где селилось все больше итальянцев, а жизнь вращалась вокруг отеля «Де Бургонь» и театра «Комеди Итальен». Актер и импровизатор Карлино Бертинацци (он работал по контракту в Санкт-Петербурге с матерью Казановы в 1736 году) в Париже благосклонно принял Джакомо, которого не видел со времен, когда тот был школяром в Падуе. Карло Веронезе, который играл Панталоне в спектакле с Дзанеттой, также пригласил ее сына на ужин и представил его дочерям-актрисам, Анне-Марии и Джакоме-Антонии. Видимо, именно благодаря Анне-Марии, которую по имени ее театрального персонажа назвали в Париже Коралина, Казанова познакомился с ее любовником, Шарлем Гримальди, князем Монако. Джакома была любовницей графа де Мельфора, фаворита герцогини Шартрской. Круг общения Казановы быстро расширялся. Росли и его театральные связи, частично благодаря имени матери. Все дворяне состояли в масонах, а герцогиня Шартрская была главой женской части братства во Франции. Неясно, сообщал ли ей Джакомо о том, что он тоже масон, но она, как кажется, была осведомлена об этом, как и о его интересе к каббале.

Казанова несколько несдержанно сообщает о том, что князь Монако был сводником при герцогине де Рюффе. Эту «пожилую» леди — в 1750 году ей было сорок три года — познакомил с Казановой его новый друг Гримальди. Как только они остались наедине, герцогиня попросила Джакомо сесть рядом с ней и попыталась расстегнуть ему штаны. В ужасе от ее приставаний и, возможно, от мыслей, будто Гримальди полагает Казанову столь легко доступным, он выпалил, что у него триппер, после чего его буквально выбросили из ее дома. Это была первая из нескольких историй о том, как, по словам Джакомо, он начал познавать Париж, и ни одна из них не выставляла его в особенно хорошем свете, хотя и являлась предметом забавных анекдотов и тогда, и сейчас. В основном, его подводил собственный французский язык, слишком непристойный и легкомысленный. В попытке спросить подругу, как она спала, он непреднамеренно спрашивает, что она «извергла» в ночи, а объясняя юной леди, где по правилам надо использовать один итальянский предлог, случайно говорит, что его надо ставить после слова, на сленге значившего пенис. Видимо, он был веселой компанией, старательный, слегка неловкий и выглядящий очаровательно-наивным, новый венецианец в городе. О нем заговорили и стали все чаще присылать приглашения.

7 октября 1750 года, через несколько месяцев после прибытия Казановы, Балетти должны были отправиться вместе с придворными в Фонтенбло на охоту. Двор обитал, главным образом, в Версале, но еще одной большой страстью Людовика XV, помимо женщин, была охота. Каждый день после охоты устраивались музыкальные или театральные представления. Балетти пригласили Казанову остановиться с ними в доме, который они снимали недалеко от дворца, что позволило ему непосредственно увидеть королевский центр французской жизни и любовницу Людовика XV, Жанну-Антуанетту Пуассон, маркизу, а потом и герцогиню, известную впоследствии как мадам Помпадур.

Через несколько дней после своего прибытия Казанова достал билеты на спектакль оперы Люлли и, либо преднамеренно, либо случайно, оказался в партере, прямо под ложей Помпадур. Она спросила, кто он, возможно потому, что заметила его высокий рост и осанку, а может, и его неуместный смех на речитатив Лемор, известной французской оперной певицы того времени. Ей сказали, что молодой человек — венецианец, и, свесившись из своей ложи, королевская фаворитка обратилась к нему с вопросом, правда ли, будто он «из тамошних краев».

— Откуда?

— Из Венеции, — снова уточнила она.

— Венеция, мадам, это не край, — ответил Казанова, смело и сухо. — Это центр.

Подобные высокомерие и самоуверенность в присутствии де-факто королевы Франции, возможно, могли бы сделать имя Казанове, но сразу следом случилось нечто гораздо более забавное, что, как пишет Джакомо, «принесло славу». Это был двусмысленный диалог с герцогом Ришелье, спутником Помпадур в ее ложе, когда тот спросил, какая из двух актрис больше нравится Джакомо. Казанова выразил свои предпочтения. «У нее уродливые ноги», — возразил Ришелье. «Их не видно, — парировал по-французски дерзкий молодой венецианец, — и в любом случае, оценивая красоту дамы, в первую очередь я отбрасываю ее ноги в стороны». Позже он утверждал, что употребил французское слово «écarter» (исключать, отодвигать, раздвигать) ненамеренно, но остроумие перед лицом столь влиятельных придворных сделало свое дело — на молодого человека обратили внимание. Франческо Морозини, венецианский посол, попросил о встрече с дерзким итальянцем, про которого заговорили все. Так же поступил и якобит лорд Кейт, не видевший Джакомо с 1745 года; но с тех пор часто тепло вспоминавший юношу.

И снова в мемуарах Казановы мы находим множество подробностей и впечатлений очевидца, это простодушный рассказ о далеко не наивном мире французского двора. Несколькими штрихами он рисует портреты придворных дам, которых этикет заставлял носить каблуки «в полфута высотой», если они присутствовали у королевы, и даже бегать на них, в кринолиновых юбках и с кукольным макияжем, когда дворцовый протокол требовал их немедленного присутствия в определенном месте.