Книга Убийство в Орсивале - Эмиль Габорио

Берта и Гектор дружески беседовали, она — прижавшись к его груди, он — временами склоняя голову, чтобы поцеловать ее роскошные волосы.

Соврези понял, что сейчас она пойдет обратно и что, таким образом, ему нечего и думать отправляться на поиски письма, и он как можно скорее побрел назад, позабыв даже запереть за собой садовую дверь. И уже в комнате ему пришло в голову, что он голыми ногами стоял на снегу. На его туфлях еще сохранились огромные комки снега, и все они были мокры насквозь. Он закинул их под кровать как можно дальше, улегся снова и сделал вид, что спит.

Да и пора уже было: Берта возвращалась. Она подошла к мужу и, убежденная в том, что он не просыпался, снова принялась за кружева. Не прошло и десяти минут, как вошел и Треморель. Он позабыл журнал и пришел за ним. Он казался озабоченным.

— Ты сейчас выходила? — спросил он ее таким тоном, каким обычно невольно говорят в комнате больного.

— Нет.

— А прислуга спит вся?

— Полагаю. Но к чему эти вопросы?

— После моего ухода отсюда, то есть не более чем в течение последнего получаса, кто-то ходил по саду и вошел сюда.

Берта с беспокойством посмотрела на него.

— Уверен ли ты в том, что говоришь?

— Вполне. На дворе снег, и тот, кто входил, принес его на сапогах. Этот снег лежит теперь на полу в передней и тает…

Берта быстро схватила лампу, не дав Гектору договорить.

— Идем, — сказала она.

Треморель не обманулся. Там и сям на черных плитах виднелись маленькие лужицы воды.

— Может быть, эта вода здесь уже давно? — сказала Берта.

— Нет. Час тому назад здесь не было ничего, даю руку на отсечение, и, кроме того, взгляни, вот здесь кусочек снега еще не растаял.

— Вероятно, это прислуга.

Гектор пошел осмотреть дверь.

— Не думаю, — сказал он. — Прислуга заперла бы дверь, а она — видишь? — незапертая. Да я и сам недавно ее запер и отлично помню, как задвигал щеколду.

— Это что-то необыкновенное.

— И даже больше. Заметь, что мокрые следы идут не дальше, чем дверь гостиной.

Они остановились молча, дрожа всем телом, обмениваясь взглядами, полными беспокойства.

— Что, если это он? — пришла мысль сразу им обоим.

Но зачем ему понадобилось идти в сад? Об окошке они не могли и думать.

— Это не Клеман, — сказала наконец Берта. — Когда я вошла, он спал, спит и сейчас сном праведника.

Соврези слышал все, о чем с таким страхом говорили его враги. Он проклинал свою непредусмотрительность, отлично понимая, что ровно ничего не сделал против их вероломных махинаций.

«Как бы они не принялись за мой халат, — подумал он, — или за мои туфли».

К счастью, они об этом не подумали и разошлись, но в глубине души каждого из них осталось сомнение.

В эту ночь с Соврези было очень худо. После светлого промежутка страшный бред снова посетил его видениями. Приехавший на следующее утро доктор объявил, что положение больного очень опасно и что он сам останется в Вальфелю на трое или четверо суток.

А болезнь все усиливалась и усиливалась. Стали проявляться самые противоречивые симптомы. Каждый день приносил с собой что-нибудь новое, совершенно не предвиденное медициной.

Один раз Соврези целый час было легче, но он опять вспомнил ту сцену у окна, и тотчас же это улучшение исчезло.

Как бы то ни было, а он тогда не обманулся. В тот вечер Берта действительно просила у Гектора одолжения.

Через день мэр Орсиваля со всей семьей собирался в Фонтенбло и пригласил с собой и графа Тремореля. Гектор с готовностью принял приглашение. Берта, не переносившая даже и мысли о том, что он целый день может провести с Лоранс, пришла умолять его отказаться от поездки. Он сначала решительно не соглашался, но силой просьб, а затем и угроз она убедила его и не ушла до тех пор, пока он не поклялся ей, что в этот же вечер напишет господину Куртуа письмо с извинениями.

Он сдержал свое слово, но решил освободиться от этой тирании. Он никогда не любил ни Берту, ни Фанси и, вероятно, никого другого, и вот он полюбил впервые дочь мэра Орсиваля. Он мог бы жениться на ней даже и в том случае, если бы она была бедна, как Берта когда-то. Со своей стороны, Берту тоже обуяли сомнения. Самые печальные предположения наполняли ее душу всякий раз, когда Гектора не было дома. Куда он ходит? Вероятно, на свидание с Лоранс, которую она так боится и так ненавидит.

Ревнивые предчувствия не обманули ее, скоро она увидела это сама.

Однажды вечером Гектор возвратился с цветком в петлице, который ему приколола Лоранс и который он забыл вовремя убрать.

Берта тихонько взяла этот цветок, осмотрела его и понюхала.

— Какая прекрасная разновидность вереска, — сказала она.

— Так и мне показалось, — ответил Гектор виноватым тоном, — хотя я и не знаю, что это за цветок.

— Могу я полюбопытствовать, кто вам его дал?

— Разумеется. Наш милый мировой судья, отец Планта.

Всему Орсивалю было отлично известно, что мировой судья, этот старый садовник, за всю свою жизнь не дал ни одного цветка никому, за исключением одной только мадемуазель Куртуа. Обман был очевиден, и Берта не могла оставаться равнодушной.

— Вы обещали мне, Гектор, — сказала она, — перестать видеться с мадемуазель Куртуа и отказаться от свадьбы.

Он хотел было ответить.

— Дайте мне договорить! — крикнула она. — Вы объяснитесь уже потом. Вы не сдержали своего слова, вы играете моим доверием, и я, глупая, еще этому удивляюсь. Только сегодня, после тяжких размышлений, я скажу вам одно: вы не женитесь на мадемуазель Куртуа!

И вслед за тем, не желая ничего слушать, она начала вечные жалобы женщин, обольщенных или претендующих на то, чтобы быть таковыми. Она была по-своему счастлива, вовсе не зная его. Она не любила Соврези, это правда, но она уважала его, он был расположен к ней. Не зная божественного счастья настоящей страсти, она и не искала его. Но явился Треморель, и она не смогла противостоять искушению. Зачем он во зло употребил то, что непреодолимо влекло ее к нему? И вот теперь, погубив ее, он хочет жениться на другой, оставив ей в воспоминание о себе стыд и раскаяние в непоправимой ошибке.

Треморель выслушал ее, возмущенный ее дерзостью. Это что-то невероятное! Как! Она осмеливается утверждать, что он употребил во зло ее неопытность, тогда как, наоборот, узнав ее получше, он иногда приходил в ужас от ее развращенности. Такова была глубина обнаруженного им в ней разврата, что он не раз задавал себе вопрос, первый ли он у нее любовник или двадцатый.

Но она так его обезоружила, так жестоко дала ему почувствовать свою непримиримую волю, что он готов был на все, чтобы только не подпасть окончательно под ее деспотизм. Он обещал себе, что при первом же удобном случае окажет сопротивление, и он оказал его.