Книга Соперницы - Ольга Карпович

Я допрыгала до скамейки, вытащила из-под нее сандалию, присела на бордюр и принялась обуваться, бросив:

— Да какая разница, от кого. По-моему, было здорово!

Он остановился напротив, длинный, тонкий, тень от его долговязой фигуры упала на мои потемневшие от солнца голые коленки. Брови хмуро сдвинуты, мальчишеские руки с крупноватыми ладонями скрещены на груди.

— Знаешь, — очень серьезно произнес он. — Мне все эти тайны надоели. Все вокруг что-то скрывают, чего-то недоговаривают. Даже ты! И — тут ты совершенно права — даже я!

Я отвела глаза, внимательно рассматривая ветвистую трещину на асфальте, дернула плечом так, что растянутая майка сползла ниже.

— Что же делать? Все так живут…

— А я не хочу. И не буду! — запальчиво объявил он. — Мне скрывать нечего, я не делаю ничего плохого. Зря я тогда послушал тебя и не сказал матери сразу всю правду о нас. Получилось, что и я втянут во все это вранье.

— Это не вранье, — попыталась возразить я. — Мы никого не обманывали, просто… м-м-м… умалчивали о некоторых вещах. Это совершенно нормально, нельзя же вываливать на окружающих всю подноготную, без разбора.

— Почему нельзя? — требовательно спросил он. — Почему?

— Ну… — смешалась я. — Так спокойнее, понимаешь? Безопаснее. Мало ли как кто-то может отреагировать на твою правду.

— Пусть как хочет, так и реагирует, — отрезал Эд. — Чего мне бояться?

— Дорогой мой, это юношеский максимализм, — с некоторым раздражением заметила я.

Вот же, в самом деле, пионер-герой выискался! Только правду, и ничего, кроме правды…

— И даже эгоизм, если хочешь, — продолжала я. — Хочешь быть честным? Пожалуйста, пойдем и признаемся во всем твоей матери! Тебя в худшем случае мягко пожурят, а я потеряю работу, деньги и шанс, что когда-нибудь смогу приехать в Рим и снова увидеться с тобой.

Уловив в моем тоне обиду и недовольство, он подошел и опустился передо мной на корточки, провел ладонью по торчащим вверх коленкам. Я наклонилась к нему, прижала к себе встрепанную вихрастую голову. И снова в груди у меня гулко бухнуло, а в голове зашумело от его близости.

Он неожиданно сильно сжал мое запястье и коротко скомандовал:

— Пойдем!

— Куда? — изумилась я.

— Пошли! — Он уже вскочил на ноги и тянул меня за собой. — Я знаю, что нужно делать. Больше никто не сможет диктовать нам свои условия.

И отчего-то я подчинилась, двинулась за ним следом, не зная, куда он меня ведет, отдаваясь на его волю и лишь гадая, когда это мы успели поменяться ролями и он сделался за старшего.

* * *

Эд остановил такси — пыльный раздолбанный «жигуленок», сунул голову в салон и поговорил о чем-то с водителем, потом распахнул передо мной дверцу:

— Садись!

— Что ты такое придумал? — недоверчиво спросила я.

Он же настойчиво повторил:

— Садись! Поехали!

Пожав плечами, я забралась в накаленный солнцем благоухающий бензином автомобиль и уставилась в обтянутую потемневшей от пота рубашкой широкую спину водителя. Эд прыгнул на переднее сиденье, и машина, дребезжа и фырча, рванула вперед.

Мы остановились перед старинным двухэтажным зданием с лепниной, грубо замалеванной неопределенного цвета краской, местами пошедшей трещинами и облупившейся. Эд расплачивался с водителем, я же, чувствуя, что голова сейчас расколется от вонючей духоты нашего экипажа, выбралась на улицу. Со стены дома, у которого припарковался таксист, на меня золотыми буквами глянула вывеска: «Отдел ЗАГС Кировского района». Я охнула и обернулась к подходившему Эду.

— Ты… ты зачем меня сюда привез? — отчего-то осипшим голосом спросила я.

С него тоже как-то вдруг слетела недавняя удаль и самоуверенность, глаза сделались отчаянными, скулы заалели. И с деланой суровостью, скрывая охватившее его волнение, он буркнул, глядя куда-то мимо меня:

— Вот… Я хочу на тебе жениться. Прямо сейчас. Ты согласна?

Не отвечая, я опустилась на край тротуара и сжала ладонями виски. Вот же оно, то, о чем тебе всегда мечталось. Богатый покладистый иностранец, за которого можно уцепиться и свалить из этой нищеты, хамства и бесправия навсегда. В качестве бонуса жених еще и юный, красивый, как картинка, и по уши в тебя влюбленный — на это уж ты не смела и рассчитывать. Разве это не лучшее, что могло случиться в твоей убогой жизни? Отчего же такая тяжесть теснит грудь, так щиплет в горле, так ухает, проваливаясь в пустоту, сердце? Ты просто разучилась радоваться, верить в лучшее? Или тебе страшно, смертельно страшно, что судьба передумает и отберет этот негаданный дар?

— Ты же несовершеннолетний, — выговорила я.

— Мне уже есть восемнадцать, — возразил он. — По российским законам я могу жениться.

— А твоя мать? — не унималась я. — Она же живьем меня съест!

— Не съест, — махнул рукой он. — Что она сможет сделать, если ты станешь ее законной невесткой?

— А… — начала я, но он перебил меня.

— Ты просто не хочешь? Скажи честно, не хочешь за меня замуж?

— Хочу! — выдохнула я и, подавшись вперед, обхватила руками его ноги в запыленных белых джинсах, ткнулась лицом в горячий твердый живот. Он опустился ко мне, сжал, стиснул плечи.

— Я люблю тебя! — прошептала я прямо в его такие близкие, такие теплые губы и повторяла без конца, словно пробуя это незнакомое слово на вкус: — Люблю, люблю, люблю, люблю…

* * *

Ушлая, тощая, похожая на щуку девица с крупной родинкой на левой щеке поначалу никак не соглашалась: «Да вы что, граждане, седьмой час, мы уже не работаем. К тому же вы не местные оба, а жених и вообще иностранец…» Тогда я, попросив у Эда кошелек, продемонстрировала ей чудотворный портрет американского президента, и сообразительная щука тут же сделалась сговорчивой.

— Ладно уж, раз вам так не терпится, молодые люди, придется пойти навстречу. Под свою ответственность. Давайте паспорта.

Каким чудом Эд захватил с собой паспорт, так и осталось для меня загадкой. Я же — подданная непредсказуемой страны — свой всегда таскала с собой во внутреннем кармане потрепанной сумки. Мы протянули документы, и местная вершительница судеб удалилась с ними куда-то «за кулисы», объявив, что пригласит нас, когда все подготовит.

Мы остались вдвоем в гулком пустом зале, задрапированном кружевными и бархатными складками занавесей. Со стен мерцали громадные позолоченные бутафорские кольца, по углам топорщились бахромистые искусственные букеты. Весь этот пыльный пурпур и фальшивая позолота отдавали какой-то похоронной эстетикой. Наверно, чуть раньше, утром, когда здесь шелестели бесконечные атласные белые платья и сновали отутюженные костюмы, комната не выглядела такой мрачной, траурной.