Книга Семь божков несчастья - Фаина Раевская

— То есть? — малость обалдела я.

— Ну, во-первых, культура нэцке в Японии начинает развиваться лишь в XVII веке. Впервые о нэцке упоминается в энциклопедии «Киммо дзуи», вышедшей в свет в 1690 году. Впрочем, некоторые ученые полагают более раннее появление нэцке в Японии, что связано с походами Тоётоми Хидэёси в Корею и в Китай, где носили чжуй-цзи, прототип нэцке. Впрочем, это не имеет отношения к теме нашей беседы. А во-вторых… кто такой Китано?

— И-император японский, — как школьница, ответила я, впрочем, уже без особой уверенности.

— Увы, чаровница, такой императорской фамилии Япония не знает. А вот теперь, что касается вашего… — тут Вадим Сергеевич пронзил меня взглядом, от которого по моей спине пробежали колючие мурашки, — Хотэя. Эта катабори…

— Это нэцке, — важно поправила я.

— Чаровница, каким образом вы влипли в это дело? — неожиданно спросил ученый.

— Не отвлекайтесь, пожалуйста. Я к вам пришла не отвечать на вопросы, а задавать их.

— Хорошо, хорошо. Итак, термин «нэцке» означает брелок или противовес, с помощью которого у пояса носили кисет с табаком, связку ключей или инро, коробочку для трав. Этот брелок мог быть разной формы: катабори, кагамигута, мондзю… Впрочем, не буду утомлять вас терминами, а поясню: катабори — небольшая резная статуэтка с отверстием для шнурка, изображающая людей, животных, многофигурные группы. То есть ваш Хотэй и есть катабори.

Вадим Сергеевич наслаждался моей растерянностью. Еще бы не растеряться!.. Но чтобы не показаться совсем уж невеждой, напустила на себя умный вид и даже пару раз согласно кивнула.

— Судя по клейму, это школа резьбы Я моде, и, скорее всего, фигурку можно отнести к середине XVII века, потому как именно в этот период школа Ямоде вошла в пору расцвета.

После этого сообщения я пришла к единственно верному выводу: ни хрена Соломоныч в нэцке не разбирается, хоть и строит из себя крупного знатока. Впрочем, может, он просто хотел запудрить нам мозги.

— А дорого ли стоит эта… — я запамятовала, как правильно называется фигурка, попыталась вспомнить, не преуспела и, сердясь на себя за это, закончила: — Этот Хотэй.

— Сами по себе катабори не слишком дорогие — от пятнадцати тысяч долларов до пятидесяти. Но вся коллекция «Ситифукудзин — семь богов счастья» стоит больше четверти миллиона долларов. Ну а по отдельности… Самый дорогой — Фукурокудзю, — что-то около пятидесяти трех тысяч, а этот Хотэй всего лишь тысяч двадцать — двадцать пять… А я ведь знаю, чаровница, из чьей коллекции эта катабори, — покачал головой Вадим Сергеевич и неожиданно спросил: — Уж не вы ли убили Петра?

Я даже подпрыгнула на месте от подобной наглости — это ж надо до такого додуматься!

— Да вы в своем уме, уважаемый?! — завопила я, наступая на Эйнштейна.

— Тихо, тихо, вы все-таки не на рынке. Но ведь кто-то убил Симкина? И коллекция его пропала. Почему бы вам не быть убийцей? Тем более Хотэй у вас. Может, стоит позвонить в милицию?

— Еще один псих на мою голову, — досадливо сморщилась я, вспомнив, что гад Соломоныч тоже предлагал нечто подобное. — С милицией я уже встречалась, так что оставьте намеки при себе. Кстати, у меня встречный вопрос: откуда вам известно об убийстве? Может, это вы грохнули Симкина и украли его коллекцию?

Вадим Сергеевич не стал в волнении бегать по кабинету, рвать волосы, бить себя в грудь и взывать к моему разуму. Он лишь покачал головой и ласково молвил:

— С Петром мы были не только коллегами, но и приятелями, поэтому товарищи из милиции меня тоже навестили. Кстати, их вполне удовлетворило мое алиби.

— Ха! — я презрительно скривилась. — Это вы ментам про алиби заливайте: они по закону работают, а я…

— А вы?

На какое-то мгновение я задумалась, а потом брякнула:

— А я по понятиям! — тут же поняла, что прозвучало это двусмысленно, и поправилась: — В смысле, по человеческим понятиям. То есть я хочу сказать, что алиби — это еще не стопроцентное доказательство вашей невиновности, его еще проверить надо!

— Проверяйте! — с этими словами Вадим Сергеевич достал из ящика стола коричневую кожаную папку, на которой золотыми буквами было оттиснуто: «Всемирный конгресс историков-востоковедов. Стокгольм».

— Ну и что? — не поняла я.

— Откройте папочку, чаровница. Там лежат моя аккредитация на вышеозначенный конгресс, фотографии, расписания докладов, билеты на самолет…

Да, все так и есть. Внимательно изучив содержимое папки и сопоставив даты, я вынуждена была признать, что в день убийства Симкина Вадим Сергеевич выступал на конгрессе с докладом. Более того, даже в день предполагаемого убийства Бодуна и Касыча уважаемого профессора Кондратьева B.C. в России тоже не было.

— Это еще ничего не значит, — продолжала упрямиться я, но уже не так энергично. — Вы могли нанять киллера. Сейчас это не проблема.

— Возможно. Но я, как вы знаете, в некотором роде ученый, мне ни к чему и некогда заниматься подобными глупостями, — пожал плечами господин Кондратьев, потеряв, как видно, надежду меня переубедить.

Кабинет Вадима Сергеевича я покидала со смешанным чувством досады, разочарования и растерянности. Досада объяснялась просто: расследование зашло в тупик, а у нас появился еще один подозреваемый, но я не знаю, что с этим делать. Впрочем, в запасе имеется еще Лизкина голова, может, она и сообразит что-нибудь.

Выйдя из музея, я решительно направилась к уютному с виду кафе, которое находилось буквально в ста метрах. Мне требовалась срочная релаксация, потому как беседа с Вадимом Сергеевичем оставила глубокое разочарование в моей душе. Да и Лизкину теорию о влиянии сладкого на умственную деятельность следовало проверить — вдруг поможет? Ну если не сладкое, то еда, в принципе, должна внести ясность в мои мозги.

Народу в этот час в кафе было немного. Оно и понятно: кто ж в такую погоду будет сидеть в душной Москве? Нормальные люди сейчас на дачах или на берегу каких-нибудь прохладных водоемов. Только экстремалы вроде меня таскаются по музеям и потеют.

К счастью, в помещении работал кондиционер, так что мне удалось на какое-то время забыть о жаре. Устроившись у огромного окна, я сделала заказ и в ожидании его с тоской уставилась на почти пустынную улицу. Мимо проходили редкие прохожие с кислыми от жары лицами. От раскаленного асфальта поднималось легкое марево, которое, казалось, проникает в голову и вызывает там сумбур. Призвав себя к порядку, я запретила предаваться унынию, а вместо этого попробовать разобраться в ситуации.

Итак, Соломоныч (гад, он и есть гад!) ловко водил нас с Лизаветой за нос. Но зачем? Хотел показаться умнее, чем есть на самом деле или… Или что? Зачем ему завышать стоимость коллекции Симкина? Ведь, казалось бы, чего проще: скажи, что Хотэй стоит пять копеек в базарный день, нешто мы бы не поверили? Впрочем, едва ли — слишком уж неадекватная у него была реакция на нэцке. Зачем же он хотел убедить нас в обратном? А может, он решил, что мы впечатлимся сиропом о его братской дружбе с Симкиным, о трепетной любви ученого к собственной коллекции нэцке, о страданиях по утраченному Хотэю и отдадим статуэтку? Но ведь Зильберштейн — не просто коллекционер. Он акула антикварного бизнеса. Ценность товара в глазах Ицхака Соломоновича определяется количеством долларов. Мог Соломоныч убить Симкина ради полной коллекции настоящих… этих… блин, как их? Каких-то бори… Определенно, мог. Теперь предположим, Зильберштейн убил друга, украл его коллекцию и вдруг с удивлением обнаружил отсутствие в ней Хотэя. Как он поступит? Начнет искать статуэтку. Предположим, он вышел на след нэцке, узнал, что она у Бодуна с Касычем, выследил их до Киселей, убил ребят… Но почему, убив их, не забрал Хотэя? Не нашел? Но Лизка-то нашла! Нет, что-то тут не сходится. Есть у меня подозрения, что Соломоныч — не убийца. Слишком уж… трусливый. Вон как он стремился обвинить нас в убийстве Симкина, лишь бы на него самого не пала тень подозрения!