Книга Все мои уже там - Валерий Панюшкин

Фейерверк погас. Прожектора погасли. На несколько мгновений весь парк погрузился в полную темноту и тишину. Я слышал только, как шуршали в кустах ежи, и далеко за забором шуршали по Рублевке машины. И я слышал, как Ласка прошептала в темноте:

– Он уходит! – а потом зачастила, всхлипывая. – Он уходит, он уходит, он уходит!

– Да, Ласочка! – водяной экран снова зажегся, и на нем появился Обезьяна во всей своей звериной красе.

– Ты где? – крикнула Ласка.

– Я… Ухожу… – проговорил Обезьяна, подражая интонациям последней речи президента Ельцина. – Берегите Россию… Неужели ты думала, глупая, что я останусь тут с тобой нянчить младенца в этой лакшери-тюрьме?

– Ты где? Ты где? Ты где? – всхлипывала Ласка.

– Меня здесь нет, – виртуальный Обезьяна усмехнулся, и мне на секунду показалось, что он изрядно пьян. – Меня здесь нет, Ласочка. И я, честно говоря, не понимаю, что делаешь здесь ты. Ведь все твои уже там.

Изображение Обезьяны пропало с водяного экрана и сменилось классическим видом Лондона: Пикадилли-серкус, снятая со стороны Пэлл Мэлл. Угол Риджент-стрит, статуя Эрота, двухэтажные автобусы, черные кэбы и огромная реклама на углу улицы. По этой статичной фотографии шел беззаботно в развевающемся плаще известный миллиардер-эмигрант, про которого я теперь догадывался, что он Ласкин отец. Теперь становилось понятно, откуда этот дом с парком, и почему никто до сих пор не вломился в эту нашу утопию с отрядом ОМОН. Миллиардер шел среди комически застывших на Пикадилли туристов, по тщательно составленной компьютерной программе обходя зевак и даже нагибаясь иногда, чтобы не заслонить кадр окаменелому японцу, фотографировавшему окаменелую японку на фоне каменного Эрота. Единственная движущаяся фигура.

– Все твои уже там, – продолжал голос Обезьяны. – Твой папаша уже там с этой своей растолстевшей моделькой. Ходят по старинным пабам в надежде увидать привидение. (На экране появился миллиардер со светской дамой, действительно изрядно располневшей. Они сидели за покосившимся столиком и держали в руках стаканы с пивом. У светской дамы на верхней губе были усы от пивной пены.) И твоя мамаша уже там. Пилит ногти. (На экране появилась женщина, очень похожая на Ласку, но совершенно искусственная. Она была запечатлена на пандусе в Тэйт Модерн.) Больше ничего не делает, только пилит ногти. И твоя дайк-паразитка, ты удивишься, тоже там. (На экране появились две девушки: Ласка и еще неизвестная мне, стриженная коротким ежиком. Они стояли на Трафальгарской площади в обнимку и смеялись. Лицо этой стриженой – Обезьяна был прав – действительно имело то особенное выражение, какое бывает на лицах того особого типа лесбиянок, которые ничего никогда не делают, а живут всегда за счет богатых подруг. За спиною девушек вдруг тронулся и поехал кэб.) Ты думала, она ушла от тебя по причине ревности к малышу Банько? Ничуть не бывало, Ласочка. Просто она хотела жить в Лондоне, а ты уезжала в Москву. А она-то рассчитывала, что вы купите уютную квартирку в Найтсбридж. Так что эта дайк-паразитка нашла себе другую, на ком паразитировать, и эта новая влюбленная в нее дура купила ей квартирку в Найтсбридж и завела с паразиткой сразу двоих детей, которых паразитка бросит, как только подвернется квартирка в Челси. (На экране замелькали фотографии с каких-то светских вечеринок. А голос Обезьяны продолжал.) И дружки твои все уже там…

Мне стало вдруг нестерпимо скучно. Наваждение прошло. Срежиссированный Обезьяной спектакль больше не увлекал меня, казался однообразным. Я перестал слушать и перестал смотреть. Отвернулся в сторону и попытался определить, что же это было за неприятное чувство, которое вдруг меня охватило. Подумал минуту и понял – разочарование. Обличительные речи виртуального Обезьяны разочаровали меня, вот что. Зная его, я ждал, что он будет талантливее в этом своем последнем представлении, которое – подумалось мне – наверняка ведь транслируется в сеть с какого-нибудь норвежского сервера, и наверняка имеет сотни тысяч просмотров, как – догадался я – и все наше живое шоу.

Черт с ним – подумал я – на старости лет стал персонажем интернетного спектакля про перевоспитание мента, миллиардерской дочки и гламурного старикашки. В роли гламурного старикашки. Черт с ним. Теперь уже все равно. Но Обезьяна мог бы придумать себе для финала что-нибудь получше роли пубертатного Чацкого, которую он придумал.

Я размышлял об этом, пока бордовая ракета не разорвалась у нас над головами. Видать, юберменш-обличитель натешился с трогательной нашей Лаской и собирался теперь обратить свои обличения и на мою лысую голову. Нет уж, дудки!

Я встал, хлопнул Толика по спине и сказал: «Пойдемте!» И Ласке тоже кивнул: «Пойдемте чай пить». Направился к дому, но на полдороги оглянулся, чтобы посмотреть, идут ли за мной молодые люди. Я оглянулся и остолбенел.

На водяном экране молодой генерал подбрасывал к небу пятилетнего мальчишку в матроске. Мальчишкой был я. А генерал, стало быть, это был мой дед, легендарный комкор Зайцев. Только это невозможно. Дед был расстрелян в 38-м году за два года до моего рождения. Сцена, где дед подбрасывает меня перед крылечком нашего дачного участка в Барвихе… Сцена, которая снилась мне все детство… Это мое любимейшее детское воспоминание было не чем иным, как аберрацией памяти. Голос Обезьяны сказал:

– Ваш дед, ваша бабушка, ваши отец и мать, изображенные на этой фотографии, они умерли, Алексей.

И Обезьяна ошибался. То есть не в том ошибался, что мои родители умерли, а в том, что сцена, разворачивавшаяся на водяном экране, была возможна. Позади военного, подбрасывавшего меня над головою, возвышались сосны и виднелась терраса дачного домика. Это было невозможно. Нашу конфискованную дачу бабушка выкупила только в конце 50-х, когда деда реабилитировали. Мне было восемнадцать, а не пять лет. Мой отец, стоявший на фотографии позади деда, не мог стоять там летом 45-го года, потому что вернулся из ссылки только в 56-м. Моя мать, на фотографии стоявшая рядом с отцом, не могла быть собой. В моих воспоминаниях и на фотографии, которую Обезьяна проецировал на водяной экран, моя мать была в белом платье, тогда как я точно знаю, что она ни разу во взрослой жизни по каким-то только ей ведомым соображениям не надевала белых платьев.

Мои воспоминания о самом счастливом дне в моей жизни были невозможны. Невозможно было, чтобы дед подбрасывал меня пятилетнего, а отец стоял рядом со мной пятилетним, а мать была в белом платье, и эту сцену в моих снах легко было объяснить причудами человеческой памяти. Но как было объяснить тот факт, что самое счастливое и самое невозможное мое воспоминание запечатлевалось фотографически? Где Обезьяна взял эту невозможную фотографию?

Изображение на водяном экране задвигалось. Генерал подхватил мальчика и принялся кружить, точно так, как мне это много раз снилось. Мне это снилось, но это было не-воз-мож-но. Нельзя же фотографировать сны.

Кружа мальчика, генерал повернулся, и тут (я не знаю, как достраивает компьютер плоское изображение, если надо его повернуть) – тут я узнал его.

Изображение было расплывчатым, но я узнал генерала. Это был не мой дед. Это был его друг Наиль Ахметович Акопов, военный врач и в конце войны начальник, кажется, госпитальной службы какого-то там фронта. А молодые мужчина и женщина на заднем плане были, следовательно, не мои отец и мать, а дети Наиля Ахметовича – Хасан и Алсу. И, стало быть, летом 45-го просто мы с бабушкой гостили на даче у Ахметовых. И, видимо, генерал вернулся с фронта и, зная, что у меня дед расстрелян и отец в тюрьме, решил приласкать меня.