Книга Контора Кука - Александр Мильштейн

Встряхнув головой, Ширин, впрочем, рассеял это наваждение.

Софи вошла наконец в кафе, одновременно из-под земли вынырнул маленький человек, чем-то похожий на него, Ширина, но намного меньше и в пропорции к высоте — ещё толще.

На человеке была зелёная фуражка, в кокарде светилась красная звёздочка, отчего он выглядел скорее как такой… пародийный гомосоветикус из старых холодно-военных фильмов, чем кадр очередных воспоминаний — о его, Ширина, срочной службе.

Софи поцеловала гнома, наклонившись и сказав «Привет, Бени!», и на этом всё это не совсем понятное театрализованное представление, едва начавшись, кажется, и закончилось.

Потом она сказала то, о чём Ширин уже и так догадался, что этот турецкий верноподданный — хозяин заведения.

Она была в белой «ветровке» (слово, которое тоже выплыло откуда-то из прошлого… но привело за руку и другое: «Windsbraut!»[33]— подумал Ширин) с широкими рукавами — наряд хорошо подошёл для изящного театрального жеста, который она исполнила, — жест означал, по-видимому, «тысячу извинений».

И вот она уже тянулась к Ширину для поцелуя — что ничего не означало вообще-то, то есть вообще ничего… Просто светский поцелуй, как она только что целовалась с Бени, но Ширину всё же было приятно, и он задержал свои губы на её щеке, наверно, всё-таки чуть дольше, чем принято.

В полутьме бара без названия, где она работала кельнершей, он её, что ли, не рассмотрел, здесь же свет был даже чересчур ярким — фигурки серебристых летунов на довольно тёмной в целом картине теперь так блестели, как будто висели в воздухе перед холстом…

И Софи тоже — сияла, и была по эту сторону… во всяком случае, стойки, и Ширин не мог теперь уже отвести от неё глаз, а тёмные горные массивы на холсте отошли, наконец, на второй или на тысяча девятьсот восемьдесят второй… план. «Ну да, он сказал себе: будь что будет, говорил же отец, наставляя на путь истинный, что подвиг повседневности будет оправдан… а сердце… а что сердце… будь что будет… я не стремлюсь к жизни, говорил Гаутама, — почему-то говорил себе Ширин, глядя в серые, как белая ночь, глаза Софи, — я не стремлюсь к смерти, я сознательно и бодро ожидаю, когда придёт мой час».

Она заказала бокал красного вина и спросила Ширина, не хочет ли он поужинать вместе с ней.

Ширин чуть было не сказал «смотря где», но это было бы слишком бестактно, ясно же, что она имеет в виду — здесь, вот именно здесь поужинать… а не у неё дома, например.

Лев ничего не имел и против того, чтобы здесь, значит, и поужинать, и продолжал кивать и радостно улыбаться… пока не услышал, как безапелляционно она сказала:

«Я приглашаю».

Он не стал объяснять, почему так переменился в лице. Она, заметив это, решила, видимо, что просто его обидело такое её предложение — в принципе, ну «восточный мужчина», всё такое, пошла на попятную: «Я, конечно, не настаиваю…» — но Лев уже и так понял, что она так и не догадалась… на что он так надеялся.

Хотя это было не сложно, и, может быть, всё она прекрасно поняла и специально сказала это «за свой счёт», чтобы он не принимал слишком много — на свой счёт… с самого начала решила поставить эту жирную точку над «i».

И, стало быть, действительно пригласила его сюда для того, чтобы предложить какое-то дело… что тоже не так плохо, вообще говоря… хотя как раз сейчас, когда он только что устроился по своей специальности — патентоведом в патентамт, как-то оно и не очень-то кстати — чем бы оно там ни было… Но главное, он ведь совсем другое себе… напридумывал .

Нет, ну что он мог ей теперь сказать — открыто признаться… «Да нет, — сказал он себе, — нет-нет… во всяком случае, рано…»

И Ширин попробовал сосредоточиться на строчках меню — с третьей или четвёртой попытки ему это удалось.

А через час ему уже казалось, что он знает Софи всю жизнь, и не то чтобы отношение к ней у него теперь было совсем уже как к собственной дочке — несуществующей к тому же (или, как тут говорят, думал Ширин, что ли, по инерции давешнего потока дум, «nicht dass ich wüsste»[34])… Но, рассказывая ему про себя, Софи, что ли, переставала быть только «дзэвушкой», как тоже когда-то где-то говорили, — с ней можно было, оказывается, просто так сидеть-общаться…

«Что ж, как пели „перечницы“ (так называли Кома и Лиля… нет, не самих себя пока что, а — „Spice Girls“), — if you wonna be my lover, be my friend… — думал Ширин, слушая Софи, — ну что же, давай тогда дружить, пока суд да дело…»

— …И вот там — в этом укромном закоулке нашего двора, где растут крокусы, и там ещё стоял маленький сарай с инструментами отца, — говорила она, — он со мной заговорил… На нём была шляпа, такая серая и старая… как, впрочем, и весь его костюм, как и он сам… и я его немного боялась, и в то же время он был милый, и меня к нему тянуло, да, я тогда ещё была в таком возрасте, что не задумывалась о видах родства, это сейчас я бы непременно его спросила, чей он, собственно говоря, был брат — мамы или отца? Или же он для них — дядя, а для меня тогда, значит, двоюродный дедушка или что-то вроде того… Я этого теперь никогда не узнаю, так что — дядя.

— Наверно, он сказал: «Я ваш родственник», — предположил Ширин, — впрочем, я не знаю… может быть, по-русски так чаще говорят, чем по-немецки.

— Почему, и по-немецки говорят, и ты прав, может быть, он так и выразился, но мне запомнилось «дядя», значит, это слово он потом тоже произнёс… И вот этот «дядюшка» говорил мне о том, как жаль , что я этого не застала… О том, как было здорово, когда развевались эти знамёна, как весело у всех было на душе, что это было… ну прям как в сказке. Как будто все вместе перешли тогда на время в сказку, и взрослые, и дети, да-да… потому что в обычной жизни так не бывало ни до, ни после — никогда. Даже вкус у еды был другой — всё было гораздо вкуснее… Когда я эти его слова потом вспоминала, кстати, уже в более взрослом возрасте, я подумала: «Может быть, дядя мне рассказывал тогда про обычный приход? — и Софи засмеялась, но потом снова стала серьёзнее и закончила: — А не про национал-социализм».

Они какое-то время помолчали, а потом:

— Ну да, — как бы со знанием дела сказал Ширин, — я недавно читал в интервью с сыном Бормана, что когда он маленьким спросил отца: «Пап, а что такое национал-социализм?» — тот не сразу ответил, глубоко задумавшись, и они прошли по дорожке ещё несколько метров или десятков метров — прежде чем отец сказал: «Национал-социализм, сынок, это — воля фюрера». Или, как говорят, «каков поп, таков приход», — Ширин сказал это по-русски, а потом перевёл как смог и (про себя подумав, мало ли тут родственников… неунывающая дочурка Гиммлера, или там весёлая вдова сына Гесса… вот только маленькие Геббельсы навечно остались детьми…) спросил: