Книга Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Я спрашиваю:

— Что ты тут делаешь?

Он переводит взгляд на меня. Я не вижу его глаз, но взгляд чувствую, словно прикосновение, и у меня опять мурашки. Я принимаюсь тереть ладони.

Он говорит:

— Сижу вот гадаю, чего так боится моя прелестная убивица.

— Ничего я не боюсь.

Дюваль наклоняет голову:

— В самом деле? — Он долго смотрит на меня, после чего встает и направляется прямо к кровати. Я затаиваю дыхание. — Тебя страшит, как бы я не попробовал подобраться поближе?

Он говорит очень тихо, почти мурлычет. У меня прерывается дыхание. Хочется думать, что это от страха, но ощущение совсем не похоже на страх. Что же это со мной? Каждый вершок моей кожи восхитительно и болезненно ощущает белье и покрывала, которые нас разделяют. Покрывал достаточно много, но все равно я сижу как нагишом. Невыносимо!..

— Возможно, ты боишься, что я к тебе прикоснусь? — спрашивает он задумчиво и протягивает руку. Она повисает над изножьем постели. Сейчас. Вот прямо сейчас.

Когда его ладонь в самом деле опускается на мою лодыжку, мне требуется вся сила воли, чтобы не рвануться прочь. Он держит крепко, и кажется, что жар от его руки готов прожечь одеяло. Ступня начинает пульсировать, а за ней и все тело. Что же это? Страх? Или все-таки предвкушение?..

Мы смотрим друг другу в глаза, и каждое мгновение тянется бесконечно долго.

— Как же ты намерена вести игру совращения, если сама, чуть что, сразу шарахаешься? — Его голос мягким бархатом течет по моему телу. — Как ты собираешься выведывать мои тайны, если простое прикосновение еле выносишь? — И он с невнятным проклятием убирает ладонь. — О чем они вообще думают, эти монастырские клуши? Отправили невинную девочку притворяться блудницей!

Мое сердце ломится вон из груди. Дюваль возвращается в кресло. Он знает! Он знает, что настоятельница приказала мне шпионить за ним! Наверное, с самого начала обо всем догадался! А я-то думала, будто ловко обманываю его.

Дюваль смотрит на меня, точно на хитрый запутанный узел, который ему предстоит развязать. Я сижу неподвижно, изо всех сил стараясь не ерзать под его взглядом. Потом упрямо повторяю:

— Так что все-таки ты тут делаешь?

— Твоя аббатиса была права, — говорит он. — Не имеет значения, как тебя называть, люди все равно сделают выводы. Вечером я прибыл ко двору, и двое вельмож поздравили меня с новой возлюбленной. Этого не изменишь!

— Я, быть может, плохо соображаю спросонья, поэтому никак не возьму в толк, что ты тут делаешь.

Дюваль вздыхает:

— Я хочу, чтобы мои слуги заметили, что ночью я побывал у тебя, и сделали умозаключения, которые свойственны челяди.

Слава богу, наконец-то ощутимый повод для спора!

— Но неужели мы должны изо всех сил притворяться даже под кровом твоего дома?

— Предлагаешь положиться на абсолютную верность прислуги и рискнуть твоей жизнью, а заодно и будущим герцогини?

— Что-то мне плохо верится, что ты собственным слугам не доверяешь, — говорю я, но это ложь.

На самом деле я не слишком удивлена.

Дюваль наклоняется вперед и упирается локтями в колени:

— Французы уже подкупили немало бретонских вельмож, Исмэй. Они к кому угодно сумеют подобрать ключик. Будь я французским шпионом, к каждому доверенному советнику Анны постарался бы подослать одного-двух помощников.

— Но на них непременно проступили бы метки изменников, которые посылает Мортейн!

— Нет никаких меток. Если бы все вправду было так просто. Говорю тебе, твой святой действует много тоньше, чем вам внушают в обители.

В моей душе вспыхивает гнев. Как я ему рада! Я спрашиваю:

— Тебе-то почем знать, что на них отсутствуют метки? Все равно их видеть не можешь!

Он улыбается. Улыбка самая настоящая.

— Вот потому-то, — говорит он, — я и собираюсь назавтра представить тебя ко двору. Уверен, это нас всех весьма позабавит. Только, пожалуйста, ты уж советуйся с герцогиней, прежде чем начнешь убивать ее вельмож направо и налево. А теперь спи, — говорит он. — Я тут у тебя еще часок посижу, потом к себе пойду.

Я понимаю: он не сдвинется с места, пока не сочтет нужным, и от меня тут ничего не зависит. Устраиваюсь под одеялом, всем телом чувствуя присутствие Дюваля в комнате. А ведь на мне всего лишь тоненькая ночная сорочка.

Я прокашливаюсь. Потом спрашиваю:

— Удалось что-нибудь узнать о тех, кто на нас напал?

— Спи лучше, Исмэй. Поговорим утром.

Его рокочущий голос словно истаивает в ночи. Я абсолютно уверена, что нипочем не засну, но все-таки засыпаю. Когда просыпаюсь поутру, его нигде не видать. Как будто и не приходил вовсе.

Луиза приходит помочь мне с одеванием, и я не решаюсь посмотреть ей в глаза. Известно ли ей, что Дюваль чуть не полночи пробыл у меня в комнате?.. По ее лицу ничего не определить. Либо ничего не знает, либо превосходно умеет скрывать свои чувства.

Она мило приветствует меня и ставит на столик кувшин с водой, расправляет на кровати свежую нижнюю рубашку. Пока Луиза отворачивается, чтобы достать из шкафа мое платье, я выпрыгиваю из-под одеяла и быстро переодеваюсь. Она явно удивлена, но не произносит ни слова. Вот это я понимаю выучка!

Я влезаю в юбку, и Луиза заходит мне за спину.

— Виконт у себя в кабинете, — сообщает она мне, затягивая шнурки. — Просил присоединиться к нему, когда будешь готова.

— Хорошо, приду. — Я стараюсь не подавать виду, до чего же мне этого не хочется.

Дверь опять отворяется, и я даже вздрагиваю, но это всего лишь служанка по имени Агнез: она принесла еду. Я уже одета и даже причесана. Заверяю их, причем дважды, что с завтраком управлюсь и без помощи прислуги. Они наконец уходят, и, прикрыв глаза, я пытаюсь насладиться краткими минутами уединения. Получается с трудом: я ведь знаю, что Дюваль меня ждет, и это портит все удовольствие. Отрываю кусочек хлеба и принимаюсь жевать, надеясь, что пища прекратит нервное урчание в животе.

Беспокойство снедает меня, мне не сидится на месте, и я с хлебом в руке принимаюсь расхаживать по комнате. В эту ночь со мной что-то произошло; я чувствую себя точно змея, которой подоспела пора менять кожу. Тень Дюваля словно бы продолжает витать в комнате, и ступня помнит его прикосновение, как если бы он только что отнял руку. Лучше бы наградил меня здоровенным болезненным синяком! С этим я бы хоть знала, что делать!

Не зная, куда себя деть, подхожу к окошку и распахиваю ставни, впускаю в комнату утреннюю прохладу. Закрываю глаза и полной грудью втягиваю холодный воздух. Может, хоть он поможет собраться с мыслями и понять, чего все-таки добивается Дюваль?

Еще чуть-чуть, и нынче ночью он сделал бы меня своей любовницей не на словах, а на деле. Он меня точно околдовал. Я даже не уверена, что стала бы отбиваться в полную силу. Однако он ничего не сделал. Неужто он до такой степени человек чести? Или это всего лишь еще один способ вывести меня из равновесия, заставить гадать, что он дальше предпримет?