Книга Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной - Джон Треш

реальности останутся неясными, все они в конце концов будут подчинены научным законам.

Истоки этой веры имели давние и известные основания. Важные события семнадцатого века, символизируемые именами Галилея, Декарта и Ньютона, послужили фундаментом для исследований и энциклопедий восемнадцатого века. Революции в Америке и Франции, развитие промышленности и новые системы объяснения во всех областях знаний придали ему еще больше силы. Именно при жизни По, в первой половине девятнадцатого века, этот взгляд впервые стал восприниматься всерьез не только академиками, джентльменами-учеными и любителями, но и политиками и простыми людьми. Научное понимание превращалось в достойную восхищения и все более авторитетную основу реальности.

По являлся одним из многих мыслителей, кто пытался осмыслить колоссальные изменения и определить природу и влияние научной мысли. Однако сам успех науки затруднял ее определение. Химия, биология, физика и геология добились быстрых успехов, сосредоточившись на четко сфокусированных направлениях исследований. У каждой из них имелись свои инструменты, язык и вопросы – знакомые внутренним специалистам, но все более недоступные для неспециалистов. Возникло беспокойство, что общая картина знаний распалась на несовместимые фрагменты.

Со времен Аристотеля многое из того, что мы сегодня знаем как «наука», фигурировало под названием «натурфилософия». Этот термин подразумевал единое объяснение всех физических явлений в соответствии с единой системой причин. Но в течение восемнадцатого века стало ясно, что классификация животных и растений, например, отличается от расчета траекторий комет, измерения мощности паровых двигателей или определения геологических эпох. К началу девятнадцатого века единство натурфилософии стало разрушаться.

Сэмюэл Тейлор Кольридж отметил эти изменения на заседании Британской научной ассоциации в 1833 году. Выслушав череду узкоспециализированных докладов, Кольридж заметил, что работа исследователей настолько узка и разобщена, что они вряд ли заслуживают называться философами. Ведущий, Уильям Уэвелл, ответил, что если философ – слишком широкое понятие, тогда по аналогии с художником (art – artist) они могут образовать слово ученый (science – scientist).

Обмен мнениями подчеркнул необходимость укрепления определения науки и профессиональной идентичности исследователей, несмотря на разнообразие специализаций. Во Франции Огюст Конт выдвинул свою систему «позитивной философии», которая объясняла возникновение современной науки как результат закона исторического прогресса, ведущего человечество от религии, метафизики и эмпирической науки. Другие – включая Кольриджа и Уэвелла, но совершенно по-разному – черпали вдохновение в работах Иммануила Канта и последовавших за ним философов-идеалистов. Кант утверждал, что знание приходит в результате объединения чувственных данных с понятиями и схемами (например, единое пространство и время), которые являются встроенным или «априорным» ментальным оснащением. То, что Кант называл «идеями природы» – существование Бога или вечная жизнь души, – не было ни доказано, ни опровергнуто наукой и, следовательно, находилось за ее пределами.

В 1830-х годах философы и представители науки пытались определить единый метод, который стал бы общим для всех истинных наук. Надежная философия «индукции» Бэкона – выведения законов из наблюдений – нашла обновление в работе Джона Гершеля «Предварительное рассуждение об изучении естественной философии» (1830 г.), где рассматривалась связь между наблюдениями и теоретическими рассуждениями. В 1840 году в «Философии индуктивных наук» Уэвелла утверждалось, что каждая наука вырастает из определенных «фундаментальных идей», напоминающих априорные категории Канта, которые направляют «сопряжение» фактов в законы. Эти законы подтверждались их способностью предсказывать новые факты (в качестве примера Уэвелл приводил удивительное открытие Нептуна в 1846 году, местоположение которого астрономы предсказали на основе аберраций, рассчитанных на пути Урана) и их «согласованностью» – то есть применимостью к фактам нескольких различных видов явлений, как, например, способность гравитации объяснять приливы, падение тел и движение планет.

В Соединенных Штатах индукция Бэкона подкрепилась философией «здравого смысла», утверждающей, что для обретения знаний можно доверять рассуждениям и наблюдениям – в том числе о существовании Бога. Естественные теологи, включая авторов из Бриджуотера, вызывали восхищение в Америке тем, что показывали совместимость научных знаний с поклонением Всевышнему, и даже ее подчинение. Они утверждали, что материя сама по себе мертва, инертна и пассивна, поэтому, чтобы удержать ее и наделить жизнью, необходимо всемогущее божество.

Научная практика также считалась воплощением протестантских добродетелей: дисциплинированного, скромного, самоотрицающего поиска универсальной истины. В Соединенных Штатах этот набор стал еще более привлекательным, когда к нему добавились идеалы Джефферсона и Франклина: полезность, эффективность, бережливость. Растущее стремление развивать и направлять науку также соответствовало единым планам промышленного прогресса, таким как «Американская система» Клея, которая предусматривала строительство дорог, каналов, железнодорожных путей и коммуникаций для интеграции растущей национальной территории.

Технические инновации рассматривались как особенно «республиканское», полезное, не элитарное выражение науки, повышающее интеллект и материальное положение каждого. По словам Уильяма Эллери Чаннинга в лекции, прочитанной им в Филадельфии в 1841 году, «наука превратилась в неистощимого механика, и ее кузницы и мельницы, паровые машины и типографские прессы дарят миллионам не только комфорт, но и роскошь, которые когда-то доставались немногим». Несмотря на то, что Джексон отодвинул его на второй план, инаугурационное видение Джона Куинси Адамса о единой американской научно-технической инфраструктуре, включая систему астрономических обсерваторий или «небесных маяков», все еще находило сильных сторонников.

Александр Даллас Бейч, Джозеф Генри и их новообретенный союзник Бенджамин Пирс – упрямый математик и астроном из Гарварда, который помог Натаниэлю Боудичу перевести «Небесную механику» Лапласа, – увидели, что за границей достигаются большие успехи. Темп задавали такие организаторы науки, как Гумбольдт, Гершель, Бэббидж и Араго. Тесно сотрудничая с обсерваториями в Берлине, Южной Африке, Гринвиче и Париже и поддерживая переписку с сотнями наблюдателей по всему миру, эти ученые координировали изучение метеорологических, физических, геологических и биологических процессов на Земле, постепенно соединяя области природы. Их работа основывалась на точных астрономических координатах и общих инструментах – как в случаях с линиями Гумбольдта по сходству температур и биогеографических распределений растений, с попыткой Бэббиджа разработать международные стандарты и с изучением суточных и сезонных изменений земного магнетизма.

Бейч, Генри и Пирс хотели, чтобы американские ученые участвовали в этих всемирных объединениях на равных. А для этого им нужны были прочные, надежные институты, способствующие развитию исследований и обучения, не допускающие шарлатанов. Они болезненно воспринимали отсутствие подобных структур в Соединенных Штатах. Наука в беспрецедентных масштабах шла вперед, собирая факты и укладывая их в стабильную, всеохватывающую картину мира. И чтобы присоединиться к этому движению, Америке предстояло бежать.

Видимость тьмы

Появление фотографии в 1839 году, когда По и Бейч находились в Филадельфии, расценивалось как крупное научное достижение. Бейч написал один из первых американских отчетов о дагерротипе, первой широкодоступной форме фотографии. Его отчет появился в филадельфийской United States Gazette в сентябре 1839 года на основе французских сообщений. Изобретение парижского сценографа Луи