Книга Дом Хильди Гуд - Энн Лири

пациентками…

Это был удар ниже пояса.

— Простите, — сказала я. — Я не то имела в виду.

— Ничего, — ответила Ребекка. — Питер предупреждал, что вы очень рассердитесь, если я расскажу вам, но я должна была. Вы здесь мой самый близкий друг. Дело в том, что Питер боится не только того, что узнает Элиза. Он может потерять лицензию врача, если это выплывет. Психиатр не имеет права вступать в интимные отношения с клиентом. В некоторых штатах его могут отправить в тюрьму. Хоть он и был моим врачом лишь короткое время.

— Незаконно двум взрослым людям заводить отношения? Двум совершеннолетним? Может, так было в пуританские времена, но теперь можно заниматься сексом с кем хочешь, если вы оба взрослые. Не хочу говорить, но, по-моему, Питер вам вешает лапшу…

— Да с чего? Это не…

— Я плачу алименты мужчине, который два года изменял мне с другим мужчиной. Закон не видит в этом ничего неправильного. Я должна поддерживать его материально — и какое-то время его партнера, — потому что зарабатываю больше. Как может быть противозаконно то, что вы с Питером завели роман? Может, Питеру хочется, чтобы вы так думали… Ох, простите, не слушайте.

— Хильди, все нормально, но вы ошибаетесь. Я проверяла. Это действительно незаконно. Из-за того, что в прошлом какой-то нечистый на руку врач использовал пациентов. Иногда у пациентов происходит перенос, и возникает иллюзия любви к психоаналитику, но настоящей любви нет. У нас с Питером все иначе. И я никогда не была пациентом Питера. Мы любим друг друга.

Ребекка выглядела ужасно хрупкой и беззащитной. Я пожалела о своих словах.

— Знаю.

Ребекка села прямо в кресле и взглянула мне в глаза. Она ждала чтения.

Знаете? Вы знаете, что он чувствует? Скажите мне, Хильди. Не щадите меня. Мне очень нужно знать. И я знаю, что вы знаете.

— Не знаю, — вздохнула я.

Вот почему я бросила заниматься этим много лет назад. Человек хочет услышать, что он особенный; что существует космический смысл его жизненного пути и предсказуемая судьба только для него. Яркая, счастливая судьба — только для него, родного.

— Хильди, Хильди, посмотрите на меня, хоть на минутку.

Я взглянула и задрожала. Бедная Ребекка.

— Да. Да, конечно, он любит вас. Перестаньте беспокоиться. И приезжайте сегодня вечером. Когда детей уложите. Выпьем по бокальчику?

— Я бы с удовольствием, Хильди, но не могу. Брайан едет. Его родственники приедут на День благодарения. Я лучше домой, переоденусь.

— Счастливого Дня благодарения, Ребекка, — сказала я, и она пожелала мне того же.

Я видела, как она вышла из боковой двери, потом услышала, как она помедлила у лестницы к кабинету Питера. Потом по галерее разнесся звук шагов; через несколько мгновений машина устремилась прочь по улице.

В тот день я работала допоздна. Подбивала счета к концу года и покинула кабинет, когда уже стемнело. Темнота явилась для меня неожиданностью — часы на столе показывали половину четвертого. На самом деле маленькие часы в хрустальном пресс-папье с тех пор постоянно показывали полчетвертого, хоть я и пыталась несколько раз менять батарейки. Не стану утверждать, что дело в Ребекке, но невольно вспомнилось, что говорил Брайан на той вечеринке у Венди о странных магнитных полях Ребекки и их пагубном влиянии на электронику. Впрочем, часы в пресс-папье были дешевые, китайские. Наверное, они остановились за много дней до того, как Ребекка их коснулась. А я просто не заметила.

Я шла по дорожке между моим зданием и церковью; пришлось поднять воротник пальто. Когда погода поворачивает на холод, между этими зданиями дует злобный восточный ветер. Я дышала на руки и заглядывала в высокие окна церкви, ярко освещенные изнутри. Вечер среды — обычно хор репетирует перед воскресной службой. Я часто вижу их в окно кабинета через церковные витражи: Шерон Райс, Бренда Доббс из Публичной библиотеки, Фриззи Вентворт, старый Генри Маллард и еще кто-то, кого я не знаю. Если я сижу на работе допоздна, мне нравится смотреть на них из-за стола. Я часто не могу удержаться от улыбки; солидные горожане, возносящие гимны, рты открываются в четких, праведных звуках, напряженные глаза послушно устремлены на скрытого от меня дирижера. В тот вечер накануне Дня благодарения они разучивали концерт с колокольчиками, и я замедлила шаги. За толстыми и крепкими стенами церкви я не слышала ни звука, но видела, что у каждого прихожанина в руке горел медью колокольчик с дубовой ручкой. Они поднимали и опускали колокольчики — мне казалось, в случайном порядке. Я подумала, что эти вендоверские протестанты ничем не отличаются от тех, кто наполнял церковь, когда я была ребенком. Массачусетские женщины — коротко стриженные, без косметики, бесполые, словно дети или пилигримы. И мужчины — пузатые отцы семейства; все звонили в колокольчики, все и каждый. Вверх. Вниз. Снова, снова и снова — подчиняясь ритму, который задавал кто-то мне невидимый.

Во времена моего детства всем заведовала миссис Хауэлл, жена священника; именно она увлекла меня музыкой. Честно, она заставила меня полюбить музыку. Миссис Хауэлл вела и взрослый хор, и детский. Иногда два хора исполняли гимны вместе; иногда мы, дети, пели свои гимны во время службы. Миссис Хауэлл говорила, что от звука детского пения она яснее ощущает присутствие Бога, и учила нас не бояться петь; не беспокоиться, что сфальшивим, а петь сердцем. Она говорила, что так не появится ни одной неправильной и фальшивой ноты.

Да, я очень, очень любила миссис Хауэлл.

Когда я была во втором или третьем классе, она поставила меня петь соло — начало «Святой ночи» во время службы при свечах в рождественский сочельник.

— Святая ночь!.. — начала я совсем одна с алтаря, и мой тонкий, дрожащий голос несся над приделами и рядами в старой церкви. На тот сочельник в церкви было темно и холодно. Привычные лица стали неузнаваемыми в колеблющемся свете и завитках черного дыма от свечей в руках. Я четко видела только миссис Хауэлл, которая стояла прямо передо мной, тихо улыбаясь; ее сложенные лодочкой ладони качали воздух гладкими движениями, губы беззвучно повторяли слова вместе со мной.

— Над нами звезд сиянье, — выводила я почти шепотом. — И в эту ночь Спаситель наш рожден.

Церковь была полна, хотя лиц я не видела. Руки дрожали; чтобы успокоить их, я вцепилась в подол красной клетчатой рождественской юбки. Потом набрала воздуха и продолжила, не сводя глаз с миссис Хауэлл:

— Томился мир греховный, прозяба… а… ая (уф). О ценности души поведал Он.

И тут (о, какое счастье!) хор,