Книга Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

просто нежился в толстых руках отца, который все продолжал прерывисто всхлипывать с тяжелыми вздохами, а затем отодвинулся от навощенной бороды и груди и изобразил на лице преуморительное выражение убеждения:

– Уфпакося, Купакапа. Гетт посинить батинок. Гетт халёсий.

Книга 2

В скитании и с китами

Глава 1

Сын троих отцов

В безветренном фьорде стучат молотки. Что в мире может быть прекраснее! Кто-то решил крепко приколотить к этим местам свою жизнь! Кто-то в них верит! На белых досках сверкает солнце; чайка села на рыбежирный блик на лужице; со всех склонов заблеяло лето.

У всех жеребячья радость.

Здесь кипит работа – строят сцену. Сцену мечтаний, сцену горестей. Здесь в последующие десятилетия будут проходить ежедневные постановки, каждый день новая пьеса, и все на одну тему: бурное сосуществование моря и человека. Зрители – семь гор вокруг фьорда – самые терпеливые в мире зрители, а небеса то поднимают, то опускают свой занавес.

Словом, здесь строят причал: первый коротенький причальчик в истории Сегюльфьорда. Прямо перед церковью, на внутренней стороне Сугробной косы. От дверей церкви до досок причала можно протянуть красную ковровую дорожку, – словно сам Господь задумал эту пристань, чтоб снизойти на нее, если ему вдруг придет в голову самому отслужить мессу в самом северном своем приходе.

А если серьезно, сюда приехал пастор с наметанным глазом.

«Гекла» – корабль, курсирующий вдоль побережья Исландии, вывалил из себя бревна и доски посреди Затона, а затем их сплавили на берег: тяжеленные столбы для причала выстроились там, словно колонны будущего святилища, а затем между ними положили поперечные балки, так что вышел мост (к которому сейчас прибивали половицы), ибо всякий причал – это мост между сушей и морем, точно так же, как всякая сцена – мост между жизнью, сидящей в зале, и смертью в глубине темных кулис.

А на новой сцене стучат молотки – барабаны новых времен. Главный среди плотников – усач Йоун Антонссон с Мьяльтэйри, наиуравновешеннейший человек, какими обычно бывают плотники – или становятся такими от многолетнего взаимодействия с деревом жизни. У него под началом стучат молотками трое мальчишек из пасторского дома, двое работяг от Кристмюнда из Лощины и старый Лауси с Обвала.

На берегу стоят трое пророков и наблюдают издалека: Сакариас, Йоунас и Йеремиас, – словно Господень надзор. В этом хреппе молотка не брали в руки целых пятнадцать лет, с тех самых пор как построили церковь, и эту ситуацию давно пора было исправить. Может быть, к этому причалу в Сегюльфьорде наконец подплывет завтрашний день?

– Если он придет завтра, значит, он придет сегодня, потому что сегодня – это вчера, – произнес Сакариас, но тут же осекся, будто сам запутался в собственной теории.

В последнее время он взял моду, выходя из дому, заворачиваться в льняную простынь, из-за чего приобретал весьма любопытный вид на фоне остальной вязанопорточной команды.

– От этого будет только содом окаянный, – пробурчал Йеремиас: в этой троице он был главным пессимистом. – Какому человеку в здравом уме захочется, чтоб к нему корабли прямо на тун заходили?

– Деревянный пирс, фи, – фыркнул Йоунас. – Это все равно что северный шторм на понюшку табака пригласить!

– По-моему, его зовут Ауртни, – разинул рот Сакариас. – Пастор Ауртни.

Они выстроились, словно трое худощавых парней на фото рок-группы более поздних времен, а между ними было расстояние метра в два. Так что они не слышали друг друга. Они никогда и не разговаривали друг с другом, хотя порой говорили все одновременно, а их рассказы постоянно напрягали нервную систему их домашних, потому что, как и подобает настоящим евангелистам, они постоянно рассказывали каждый свою версию одного и того же события.

Вскоре пришел новый пастор – преподобный Ауртни, молодой темноволосый человек с ухоженными усами, и увел пророков, потому что дома пришло время обеда. Он пока еще не выучил, как обращаться с этими стариками, а они неохотно следовали его приглашениям: к такой энергичности они пока что не привыкли. В конце концов он принялся понукать их и подгонять, как овец, всплескивая руками, и люди веселились, наблюдая, как он загоняет домой авторов Ветхого завета.

Лауси взял мальчика с собой на Косу – молчаливого печального мальчика, который не проронил ни слова с тех пор, как прибыл к ним перед самой Пасхой. Все же здесь, на другом берегу фьорда, двенадцатилетний Гест немного приободрился, ведь здесь что-то происходило, и он мог послоняться по бортам, поглядеть на строительство, помочь выпрямить гнутые гвозди, и был безумно рад, что вырвался с хутора – этого зубодробительно скучного, тупого, грязного хутора, полного молчаливых, вечно вяжущих женщин, вони и придурочных детей. С ними приехала собачка Юнона, которая шарилась по взморью в компании местных псов.

– Ты же слышал о Святой Троице, Гест. Это Отец, Сын и Святой Дух.

Плотник хотел разъяснить Гесту существование троицы пророков и завершил свою реплику этой крупицей богословия. Гест Эйливссон молчал, но продолжал стоять над Лауси – своим самым новым отцом, словно собака – перед хозяином (раз уж собачка Юнона от них усвистала), но лицо у него было совершенно безрадостное, неподвижное. Это было видно за версту: он все еще не мог оправиться от удара, каким оказалось для него возвращение в родной фьорд, вероятно, имевший над его душой какую-то власть (ему так сказали в свое время), и для него этот фьорд был огромным студеным углом, куда ставят провинившихся детей, – по сравнению с десятилетием, проведенным в деревянном дворце у Купакапы и Маллы-мамы. По ней он тосковал так, что у него буквально ныло в груди: по этому мягкому телу, по ласковому голосу и всему, что прилагалось к ним. Но он продолжал стоять и выслушивать этого чудаковатого мужика, который теперь взял его к себе и только и знал, что вещать о его «вечном» [44] отце. Молчание мальчика подействовало на Лауси так, что он принялся трещать еще больше:

– Это довольно необычная теория, как и многое у этих библейцев, – продолжил Лауси, но потом замолчал, чтобы сделать на своих словах ударение – молотком по настилу причала. – Но она означает, то есть за этими словами стоит вот что, – слушай внимательно: Отец – это небо, Сын – это земля, а Дух витает между ними, то есть это воздух, то, что так вольно овевает нам голову. И это воздушное существо, которое всякие сантиментщики называют «ангел», самая сантиментальная птица на небе, – он у Всевышнего вроде почтальона: например, приносит его рассаду и высевает в молодых девушек, подкидывает незаметно им в пузилище, а потом