Книга Три килограмма конфет - Нельма

Как жаль, что у Иванова оказалась настолько хорошая память.

— У тебя есть брат? — удивлённо спросила Наташа, ради такой новости оторвавшись от телефона, вскинув голову вверх и вперившись в меня испытующим взглядом.

В то же время я, не отрываясь, смотрела на Максима с неприкрытой паникой и страхом, искренне раскаиваясь в собственных грубых словах и мечтая, чтобы именно сейчас он сумел прочитать мои мысли, догадался обо всём и как-нибудь помог мне. Он уже понял, что сказал что-то не то, я ясно видела это в испуганно-растерянном взгляде, метавшемся по моему побледневшему лицу, вот только вряд ли хоть один из нас смог бы отмотать время вспять, отменить, перечеркнуть уже сказанное и исправить создавшуюся ситуацию.

— Я же тебе говорила, он есть на всех её старых фотографиях, — как ни в чём не бывало отозвалась Рита, обращаясь именно к Колесовой, а потом оторвалась от своего занятия и наконец посмотрела на меня, сразу отметив перемены в моём настроении. — Поля, ты чего?

— А почему ты нам о нём не рассказывала? — никак не желала успокаиваться Натка, ставя меня в ещё более неловкое положение.

— Он умер. Два года назад, — через силу выдавила я, постаравшись вложить в свой голос столько спокойствия и равнодушия, сколько отродясь в себе не чувствовала. Пальцы ходили ходуном от нервного напряжения, подрагивая так ощутимо, что я боялась ненароком затрясти стол. Рано или поздно должно было наступить то время, когда мне пришлось бы учиться рассказывать людям о случившейся в моей семье трагедии, но не сейчас. Не в такой обстановке. Не таким образом. Всё было чертовски не так.

Почему-то мне показалось хорошей идеей попытаться улыбнуться, ведь улыбка — верный признак того, что всё нормально, правда? Вот только стоило переступить через себя и заставить уголки губ поползти вверх, как глаза защипало от подступающих слёз.

Каждый вздох давался всё тяжелее, потому что воздух вокруг нас пропитался осязаемо горьким и тягучим чувством жалости, испытываемой ко мне всеми случайными участниками состоявшейся сцены. Собственно говоря, именно из-за этого наиграно скорбного молчания, источающих шаблонное соболезнование взглядов и отравляющего душу фальшивого сочувствия я и не хотела никому ни о чём рассказывать. Я ненавидела все эти показные проявления участия, так и не сумев привыкнуть к ним за те полгода со смерти брата, что училась в старой школе.

Мне никогда не нужна была поддержка. Единственное, чего хотелось тогда, и чего удалось добиться, только начав жизнь с чистого листа, — чтобы меня просто оставили в покое.

— Я пойду в кабинет, надо бы успеть подготовиться к уроку, — оправдание вышло скомканное, да и прозвучало неубедительно, но все и без него понимали настоящие причины моего побега. Подскочив со стула, я стремглав вылетела из столовой, успев оказаться в коридоре, прежде чем по щекам побежали слёзы.

Удивительно, но я совсем не испытывала злости или обиды по отношению к Иванову, зато корила за глупость себя.

Стоило давно уже рассказать правду подругам, тем более те, как оказалось, давно уже что-то подозревали, или нужно было до последнего держать всё в себе, а не раскрывать свой пьяный рот при первых встречных, делясь сокровенным. А теперь всё может вернуться к тому же кошмару, от которого мне хотелось спрятаться: полным «понимания» взглядам от подруг каждый раз, когда я задумываюсь и надолго ухожу в себя, или впадаю в необъяснимую меланхолию, всегда наваливающуюся с наступлением холодов, или просиживаю все выходные, заперевшись в своей комнате, вспоминая прежнюю жизнь, разбившуюся на мелкие осколки всего за одну ночь.

Конечно же, в класс в таком состоянии я идти не осмелилась, а закрылась в кабинке женского туалета, наспех вытирая слёзы и стараясь успокоиться. Мне давно не было больно в том смысле, в котором обычно описывают утрату близкого человека; чувствовалась скорее невыносимо сдавливающая грудь тоска, с которой за последние два года я часто засыпала и просыпалась, перестав обращать на неё должное внимание. Привыкнуть к плохому оказалось не так уж сложно.

Пора было возвращаться в кабинет: вот-вот прозвучит звонок к началу урока, и тогда Наташа наверняка начнёт поднимать всеобщую панику, а мне не хотелось привлекать к себе лишнее внимание или создавать подругам проблемы своими истеричными выходками. Быстро оглядев себя в зеркало, я стёрла с век чёрные пятнышки, оставшиеся от туши, взялась за дверную ручку и отчего-то замешкалась, не решаясь выйти. Потом, аккуратно приоткрыв дверь, выглянула в появившуюся щёлку.

Интуиция не подвела: в коридоре, неподалёку от моего класса, маячила высокая фигура Максима, расхаживающего из стороны в сторону с телефоном в руках и периодически осматривающегося по сторонам. Не знаю, отнести ли это к мании величия или же к параноидной шизофрении с навязчивой идеей о преследовании, но у меня не возникло сомнений, что ждёт он именно моего появления.

Прозвенел звонок. Он нехотя пошёл к своему кабинету, слишком заметно замедляя шаг, уже у самой двери остановился и ещё раз оглянулся, высматривая кого-то в проходе, ведущем от лестниц, а у меня сердце чуть не остановилось от мысли, что я могла попасться, хотя увидеть что-то с такого расстояния было почти нереально.

Я выждала ещё с пару минут после его ухода, разглядывая опустевший коридор, как будто стоило мне показаться наружу, как он бы выпрыгнул навстречу, невзирая на уже начавшийся урок. И только сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, морально готовясь к скорой встрече с подругой, я ринулась к своему классу, игнорируя настойчивую вибрацию лежащего в сумке телефона, извещающего о новых входящих сообщениях. Кажется, у Колесовой уже лопнуло терпение.

— Извините за опоздание, Марина Петровна. Можно пройти? — запыхавшись, спросила я у учителя, вломившись в кабинет и чувствуя лёгкое смущение от устремившихся в мою сторону взглядов одноклассников. Было сродни самоубийству опаздывать на уроки Марины Петровны, судя по внешнему виду, родившейся ещё при последнем царе, а по характеру — успевшей лично поучаствовать в его расстреле.

— Слишком долго ела? — с ехидцей протянула наша звезда Таня, ещё сильнее вгоняя меня в краску. Стало неуютно, и я быстро одёрнула пиджак, подсознательно стараясь как можно сильнее закрутиться в него и спрятать ото всех фигуру, являющуюся предметом постоянных комплексов. Имей я мизерную возможность носить на себе панцирь, как черепаха, предпочла бы спрятаться внутри и годами не показываться наружу.

Именно в этот момент так некстати в мысли снова ворвался Иванов со своими рассуждениями про ёжика, почти пробив меня на улыбку. Телефон снова завибрировал, и я уже хотела недовольно зыркнуть на Натку, когда учитель постучала ручкой по столу, поджала тонкие алые губы, смерила меня уничижительным взглядом и сквозь зубы проговорила:

— Очень плохо, Полина. В следующий раз будете писать объяснительную. А сейчас положите вещи и отвечать к доске. А вы, Татьяна, — она повернула своё морщинистое, как у шарпея, иссохшее от старости лицо к Филатовой, — будете отвечать следующей, раз не умеете держать язык за зубами.