Книга Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм - Дмитрий Кралечкин

Неполнота и паратаксис

В противовес этому проекту – но не расходясь с его интенциями – этнография переучреждает саму первичную сцену лаборатории-кабинета, что позволяет восстановить генеалогию кабинета-воркшопа-сцены: Агамбен – Латур – Гёббельс («Макс Блэк»)[64]. Хотя Латур, казалось бы, подчеркивает неиндивидуальный и даже аперсональный характер лаборатории/кабинета, в отличие от Агамбена и Гёббельса, его ставка во многом та же: представить изначальное пространство паратаксиса за счет остранения, позволяющего выровнять условия для производства нового как такового (новый результат, текст, opus и т. д.). То, что новым оказывается в некоторых случаях та или иная персона – Агамбен, Макс Блэк – не так существенно, если сравнить саму логику выстраивания этой сцены, на которой должно появиться новое. Соответственно, лаборатория, как и кабинет, – это место фиксации и сертификации не законов природы или их репрезентации, а нового, которое в кантианской перспективе отождествляется с законом как таковым (то есть закон – это исключительно Novum, бесконечное производство нового). Паратаксис кабинета (Макса Блэка) представляется обсессией нового, однако обсессия – лишь феноменологический слой, скрывающий принципы производства. Паратаксис нужен для того, чтобы каждый элемент мог как-то сыграть, но не существует заранее заданного списка подобных элементов. Соответственно, сама логика «элемента», отсылающая к нововременным дедуктивным и индуктивным схемам, оказывается под вопросом. Что делается в лаборатории, что делает Макс Блэк? В первую очередь, это попытка привлечь того и тех, кто может сыграть, но заранее не известно, сыграют ли они и вообще те ли они. Феноменологическая логика все еще продолжала отсылать к логике аутентичных инструментов, то есть элементов, которые в любых перестановках и выводах выступают в качестве хранителей истины (собственно, главная задача заключалась именно в том, чтобы сохранить истину в подобного рода операциях, тогда как скептические аргументы традиционно оспаривали саму возможность сохранения), тогда как Латур, Макс Блэк и прочие ставят под вопрос сам принцип «отсчета от», то есть идентификации элементов, которые остаются элементами, и именно поэтому способны выполнять свои охранительные, гарантирующие и продуктивные функции.

Феноменология боролась лишь с отдельными формами несохранения, а именно с несохранением, пропажей, вызываемой своего рода неполнотой. Пропажа приравнивается к неполноте в аналитическом смысле: неполнота – это буквально пропажа. Раз что-то неполно, значит что-то пропало. Жизненный мир напоминает домохозяйство, которое должно отстраиваться своими собственными инструментами и своими силами, поскольку рачительный хозяин – не тот, кто обживает дом, а кто способен его достроить и отремонтировать, а инструменты для этого всегда должны быть под рукой. Феноменологические инструменты постоянного обновления – еще не вполне модернистские инструменты собственно «нового», поскольку они заточены именно на «обновление» – тут подкрасить, там подпереть, но даже и это не самоцели, а всего лишь способ демонстрации того, что жизненный мир вполне обходится своими средствами, способен обновиться до своего исходного состояния, которое упускается за счет того, что удобнее и проще такими обновлениями и ремонтами не заниматься. Феноменологическая обсессия – запускаемая, в частности, картезианской логикой элементов, дифференцируемых в ясности и отчетливости, – имеет «современный», но не специфически «модернистский» характер, поскольку те перестановки и тот косметический ремонт, которым она занята, боятся не невозможности нового, а, скорее, своего рода ветшания неиспользуемых инструментов, которые используются лишь в какой-то одной своей части, поверхностно и однобоко, то есть в неполном режиме.

Первое выявляемое феноменологией противоречие в том, что ветшание в этом случае равнозначно консервации: именно те элементы, которые сохранены в качестве сделавших свое дело и не требующихся в повседневной практике, подвергаются своего рода пассивному износу, поскольку простаивают. Феноменология не пытается мыслить, как можно износиться, если стоять без дела, скорее, она пытается показать, почему так важно пускать в дело то, для чего сейчас, вроде бы, никакого дела нет (например, почему нужно периодически возвращаться к вопросу об основаниях в естественных науках, в своей повседневной практике способных без этого вопроса обойтись). То есть, если использовать всю ту же метафору дома/жизненного мира, феноменология боится ветшания и износа, которые объясняются исключительно неиспользованием, а не, напротив, узусом. Феноменология больше боится не износа как стирания и поломки, а ржи, плесени и моли. Вопрос именно в том, как организовать домохозяйство, чтобы важные инструменты (позволяющие такой дом построить) были все время под рукой, но не загораживали само пространство дома, в котором можно жить. Соответственно, второе противоречие в том, что, в рамках такой логики, чтобы жить в доме, его нужно постоянно ремонтировать, что, в свою очередь, делает жизнь в нем невыносимой. Домохозяйство превращается в вечный ремонт, который ставит его под вопрос, поскольку после одного из обновлений дом может рухнуть. Хорошо, удобно жить – значит беззастенчиво пользоваться уже имеющейся инфраструктурой жизненного мира, то есть относиться к нему как всего лишь к удобствам, но именно это означает неполноту и забвение, то есть неспособность постоянно отстраивать дом до состояния первозданных удобств, каковое отстраивание само по себе неудобно. Соответственно, обсессивный, подготовительный характер феноменологии следует понимать в буквальном смысле: не только как желание переставлять мебель, пока она не попадет на нужное место, туда, где она должна стоять, чтобы было максимально удобно, но и как следствие того, что любая такая перестановка с применением подсобных инструментов и физической силы неизбежно сдвигает ситуацию прочь от состояния удобства, не позволяя завершить этот ремонт и не давая обитателям ни минуты покоя.

Подлинная модернистская лаборатория и модернистский кабинет (в генеалогии Латур – Гёббельс) производит операцию подвешивания самой этой логики ремонта, все еще зависящей от понимания аутентичных инструментов как инструментов сохранения (самих себя и всего остального, к чему они прилагались). Таковы, например, инструменты логики, в том числе в ее классических вариантах: логика сохраняет саму себя, сохраняя истинностное значение всего того, к чему она правильно применяется. Лаборатория этим, однако, не довольствуется, расходясь с жизненным миром в том пункте, в котором она делает ставку на собственно «ставку»: разнообразные агенты, субстанции, протоколы и т. п., вступающие в паратаксическое отношение (то есть в отношение, которое нельзя считать отношением, поскольку оно не обеспечивается никакими логически обособляемыми связями и связками), не являются ни элементами, ни инструментами в собственном смысле слова, это даже не объекты, поскольку любая атрибуция им тех или иных качеств – не то, для чего они нужны. Обсессия вечного ремонта сменяется обсессией ожидания, поскольку новое боится не пропажи, а, напротив, сохранения, соответственно, весь вопрос в том, как расположить «элементы» так, чтобы они не остались в том расположении, которое им приписано, и в то же время не были просто использованы, истреблены сами собой, обветшав и придя в беспорядок. Феноменология вводит невозможное различие полного воспроизводства и пустого, тогда как модернистская сцена вводит невозможное различие заурядного беспорядка и маркированного. Первый достается от использованного, заезженного жизненного мира: беспорядок – не нечто искомое, это гарантированное состояние, которое отождествляется с рутинизацией и регулярностью. Правила руководства ума используются настолько часто, что это приводит к немаркированному, простому беспорядку, означающему невозможность отклониться от этих правил, так что сами они становятся чем-то самоочевидным, перестав выполнять ту продуктивную функцию, которая была у них поначалу. Отклонение от правил маркируется другим беспорядком, который вводит тему «творческой ошибки» в лаборатории, способной привести к радикальным переменам. Новое (формально) открывается, конечно, преимущественно за счет отступления от правил и протоколов, например, в результате плохо промытой посуды, ошибочных истолкований научных результатов и т. п., однако совершенно неясно, как можно начать с них, если они возможны только в сложной инфраструктуре нормальной лаборатории. Прорастание плесени в плохо промытых чашках Петри оказывается вторжением, которое ожидается в лаборатории в качестве неучтенного элемента (то есть не-элемента), ставки на то, на что поставить невозможно, поскольку его пока просто нет.