Книга Игра в молчанку - Эбби Гривз

– Ты ее нашел? – Не успел я войти, как ты уже задала мне этот вопрос.

– Нет. Наверное, сидит дома у какой-нибудь подруги. Мне жаль, Мегс.

– Она не ответила на мое сообщение. – Ты кусала губы и терзала зажатый в потных руках телефон.

– С ней все в порядке, не волнуйся.

– Откуда ты знаешь? – в твоих глазах вспыхнуло подозрение.

– Я этого не знаю, но думаю, что мы можем положиться на ее здравый смысл.

– Но ведь она еще ребенок! Наш ребенок, Фрэнк! И мы ее теряем.

Твои последние слова обожгли меня, словно пощечина. Я пытался что-то ответить, но не смог подобрать слова.

Пока я лихорадочно размышлял, ты отвернулась и, опустив ладони на подоконник, навалилась на него всей тяжестью.

– Ну-ну, Мегс… Успокойся.

Не без труда удалось мне оторвать тебя от подоконника и отвести к дивану.

– Она знает, что мы рядом, что она может на нас рассчитывать. И она знает, что мы ее любим… – говорил я на ходу, но мне почему-то казалось, что ты сомневаешься в моих словах так же сильно, как я сам.

– Знает ли?..

Я не ответил. Ничего, ничего я не мог сказать наверняка. Чувство глубокой неопределенности владело мной – столь глубокое, что я очень удивился, когда в начале второго года обучения в шестом классе Элинор, придя домой, неожиданно заговорила об университете. Ее будущее нас, разумеется, заботило, однако спрашивать дочь о ее планах мы боялись, она же никогда на эту тему не говорила. Даже сейчас Элинор не сказала ни слова ни о подготовительных курсах, ни о университетских городах и вообще ни о чем столь же определенном. То, что мы услышали в тот день, выглядело весьма расплывчато, неопределенно, почти абстрактно, но все равно это был какой-никакой прогресс, не так ли? Так, во всяком случае, я думал.

Как бы там ни было, Элинор все же отправила несколько заявлений. Вскоре начали приходить письма с ответами из приемных комиссий; насколько мы знали, положительных из них было как минимум два. В тот день, когда Элинор сообщила нам эсэмэской, что решила поступать в Манчестерский университет, мы решили это отметить. Не настоящий праздник, просто скромное семейное торжество: бутылка охлажденной кавы [15] плюс какой-нибудь десерт. Когда вечером мы вернулись домой, Элинор уже была в своей комнате – окна зашторены, свет погашен. Из-за двери не доносилось ни звука, и ближе к полуночи бутылка вернулась на свое старое место в дальнем пыльном углу винного погребка.

Скажи, Мегс, когда ты узнала, что Элинор поступает в университет, не испытала ли ты некоторого облегчения – облегчения от того, что мы можем, наконец, сбросить с плеч это бремя? Я так и не смог заставить себя задать тебе прямой вопрос, хотя ты, должно быть, догадалась, что я имел в виду, когда якобы в шутку сказал, что скоро наш дом снова будет в полном нашем распоряжении. Нет, я вовсе не собирался снимать с себя отцовские обязанности. На мой взгляд, одно только подобное предположение уже содержит в себе неразрешимое противоречие. Как можно признавать поражение, если это означает отречься от того, что стало частью тебя? Разрежьте мне грудь, и вы увидите имена «Мэгги» и «Элинор», вырезанные на костях, вытатуированные яркими красками на каждой артерии или органе. Нет, облегчение, которое я испытывал (да, испытывал, и я готов в этом признаться), означало лишь то, что я осознал свое родительское бессилие. После того, что случилось тем вечером (что бы это ни было), мы не сумели достучаться до Элинор, не смогли разобраться, что творится у нее в душе́, и теперь нам оставалось только надеяться, изо всех сил надеяться, что время действительно лечит и что в конце концов Элинор вернется к нам снова.

Особенно глубоко мне врезалось в память, с каким поистине беспримерным тщанием ты готовилась к отъезду Элинор в университет. После выпускных экзаменов в школе она отдалилась от нас еще больше, превратившись из дочери в квартирантку, в жиличку, и притом – не самую дружелюбную и общительную. Лето, когда ей исполнилось восемнадцать, выдалось погожее, солнечное, и все же Элинор, бывало, не выходила из спальни по целым дням. И пока я волновался, что она вообще может передумать поступать в университет, ты терпеливо паковала вещи в коробки и складывала их аккуратными штабелями в прихожей: отдельно постельное белье, отдельно книги и тетради, отдельно кухонная утварь и так далее.

Сама поездка в Манчестер оказалась по-настоящему мучительной. Думаю, ты ее не забыла, Мегс. После получаса беспрерывных расспросов, рада ли Элинор, волнуется ли, не забыла ли она что-нибудь важное (вопросов, оставшихся практически без ответа), меня, наконец, осенило, и я на полную громкость включил «Мэджик ФМ», стараясь заполнить музыкой отчужденную тишину. Когда же мы подъехали к общежитию, то поспешили заменить разговоры деловитой суетой, тасканием коробок и прочими мелочами, причем так увлеклись, что нам не пришло в голову как следует расспросить других первокурсников и их столь же озабоченных родителей. Наконец разгрузка была закончена, и мы непроизвольно построились «клином»: Элинор впереди, ты и я – чуть сзади, так что при взгляде сверху наша компания напоминала равнобедренный треугольник.

– Давай я постелю тебе постель. – Ты бодрилась, но я видел, как напряженно сжимаются твои губы.

– Нет, мам, не нужно. – По-прежнему стоя к нам спиной, Элинор наблюдала обратный исход родителей на парковку, но ты уже открывала пластиковую коробку с постельными принадлежностями.

– В самом деле, мам, зачем ты…

– Ну пожалуйста, дорогая! Мне будет гораздо спокойнее, если я буду знать, что твоя постель готова, и вечером ты сможешь сразу лечь. – И, достав из коробки сложенную простыню, ты рьяно принялась за дело.

– По крайней мере, тебе не нужно будет возиться с бельем, когда ты вернешься сюда после вечеринки для первокурсников, – пошутил я, поворачиваясь к Элинор, которая, стоя у окна, вытягивала из рукавов джемпера ниточки и накручивала на указательный палец, да так туго, что кожа между ними покраснела. Она явно нервничала, и я машинально положил ладонь ей на спину. Элинор отпрянула, и я мысленно порадовался тому, что ты была слишком занята (ты как раз расправляла покрывало) и ничего не заметила.

– Ну хватит, мам! Я серьезно! Вам пора ехать, – резко сказала Элинор.

– Но я успела надеть наволочку только на одну подушку!..

– Я все равно сплю только на одной.

Ты выронила вторую наволочку, и она упала кровать. Чье это сердце стучит так громко, твое или мое?

– В самом деле, Мэгги, нам пора. – Я смотрю на тебя, но ты глядишь на протертый серо-коричневый фабричный ковер, покрытый многочисленными пятнами – следами бесчисленных студенческих попоек. Не чинясь более, я увожу тебя прочь, боясь, что ты вот-вот заплачешь.

В эти мгновения я ненавидел Элинор. За жестокость. За то, что она с тобой делала. За то, что она изрубила тебя на кусочки и даже не попыталась соединить их заново. За то, что в считаные часы нанесла твоему сердцу больше ран, чем было дырок в чертовом дуршлаге, который – по твоему́ настоянию! – мы везли в Манчестер из самого Оксфорда. Нет, Мегс, мне не стыдно признаться в этой ненависти. Ты спросишь, что я за отец после этого?.. Самый обычный отец, который, словно лук тетивой, согнут любовью и который, вопреки всему, продолжает цепляться за почти перетершийся канат, который связывает его с единственным, любимым ребенком.