Книга Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака - Адам Гидвиц

Стук в дверь стал совсем отчаянным. Жанна глядела на отблеск свечей, плясавший на лезвии ножа.

– Прошел год. Два, – продолжал бледный сероглазый аббат, – а затем, однажды ночью, когда я лежал в своей постели, он возник предо мною.

– Кто? Твой друг? – не удержался от вопроса Вильям.

– Истинно так, юный послушник. Мой друг.

– В самом деле?

– Отбрось сомнения, как отбросил их я, – сказал аббат тихо и кротко, со взглядом столь же прямым и правдивым. Ясно было, он не лжет. – Мой друг явился предо мною, и вид его был ужасен. Вы не видели ничего подобного. Плоть его была бела и исполосована ранами, внутренности вывалились из чрева, а зубы искрошились, как стекло. Но хуже всего были глаза. Они были ввалившимися и бессонными, и в них было отчаяние, такое отчаяние!

Голос аббата сорвался.

– Он воззвал ко мне и сказал, что просит прощения за то, что не мог прийти раньше. За то, что вовлек меня в занятия чародейством и направил на пути дьявола. Что привел меня к безднам ада. Я молил его объясниться. Он сказал, что его пытали и мучили в адских сферах с тех самых пор, как он умер, и лишь сейчас ему дали возможность повидаться со мной и предупредить меня, но вскоре ему предстоит вновь погрузиться в бездны бесконечного отчаяния, чтобы никогда более не покинуть их.

«Отринь ошибки, – сказал он мне, – отринь тщеславие. Обратись к Богу. Стань монахом, живи безгрешной жизнью. Каждый свой миг, каждый свой вздох посвящай борьбе с дьяволом». И он протянул ко мне руку, и кровь хлынула из отверстых ран, и ударил меня ладонью вот сюда, в грудь!

Рукой, что держала нож, аббат Хуберт оттянул ворот облачения, настолько, чтобы открыть три глубоких неровных шрама, словно бы на его грудь упали когда-то капли едкой кислоты.

БАМММ! БАМММ! БАМММ! БАММММ!

В дверь заколотили еще отчаянней. Но Хуберт был невозмутим.

– И благодаря этому я никогда не забывал, каким мучениям подвергся мой друг. И когда бы дьявол ни склонял бедных грешников к черной магии и поклонению фальшивым святым, я уберегал их от этого ложного шага.

Он глядел на детей своими искренними серыми глазами, надеясь на понимание.

Еще удары. Голос его дрожал.

– Вот почему я велел сровнять с землей ваше святилище. И вот почему я должен убить вашу собаку, какой бы славной она ни казалась.

Он погладил голову Гвенфорт, и собака глянула на него словно завороженная, убаюканная его словами и успокаивающей рукой, – разве что лапы ее слегка дрожали.

– А когда она будет мертва, мне придется сжечь и вас, как ложных святых, практикующих дьявольские искусства.

Он сказал это так, словно это был единственный выход среди множества еще худших.

– Кто-то будет говорить, что вы были святые, пострадавшие за веру. Но мы будем знать правду.

Рука, что держала лезвие, прижалась к горлу Гвенфорт. Струйка алой крови показалась на белой шерсти и побежала вниз по блестящей стали. Гвенфорт заскулила и попыталась вырваться, но маленький, честный Хуберт усилил хватку и нажал сильнее.

БАМ!

Это «БАМ» звучало иначе. Оно было громче и сопровождалось треском рвущегося металла, за которым последовало еще более громкое «БОМ!». Все, включая Гвенфорт, взглянули на дверь.

Там, столь же разгневанный, сколь рыжий и громадный, стоял Микеланджело ди Болонья. Он шагнул в дверь – которая слетела с петель, вырвав из косяка скобы, и упала на пол. Казалось, она дымится.

– Хуберт! – воскликнул Микеланджело густым и низким голосом с едва заметным итальянским выговором. – Положи нож! Встань! Отпусти собаку!

К удивлению детей, Хуберт сделал в точности так, как велел ему Микеланджело. Он поднялся на ноги и разжал руку, позволив лезвию упасть на каменный пол. Гвенфорт бросилась к Жанне. Ее горло пересекала тонкая красная полоска, но порез был неглубоким.

– Ты грешник, Хуберт! – сказал Микеланджело. – Ты это знаешь, я это знаю. Господь это знает. Не переноси свои грехи на невинных! Это не очистит тебя!

– Они прислужники дьявола! – горячо возразил Хуберт. – Адепты черной магии!

– Кто? Эти дети? Собака? Не будь идиотом.

Глаза Микеланджело пылали как топки ада. Или, вдруг подумала Жанна, как врата рая!

– Дети, идемте со мной. Хуберт, не испытывай более моего терпения.

Жанна с Гвенфорт, жавшейся к ее боку, поспешила к дымящейся, разбитой двери. Якоб и Вильям двинулись за ней со всей возможной скоростью.

Когда они переступили через дверь – от нее шел жар, – в коридор, они увидели Геральда, отброшенного к противоположной стене.

– Микеланджело! – завопил он, поднимаясь на ноги. – Что ты делаешь? Что ты собираешься сотворить с этими детьми?

Микеланджело наклонил свое огромное, красное, обросшее бакенбардами лицо к бледной физиономии шотландца.

– Геральд, – сказал он, – ты хороший человек. У тебя были добрые намерения. Но ты дурак. Прочь с дороги прежде, чем ты нанесешь непоправимый вред.

С этими словами Микеланджело двинулся прочь по коридору. Жанна глянула на скорчившегося Геральда, а затем – на огромного приора Сен-Дени.

Ей нужно было принять решение, и для этого у нее был всего лишь миг. Идти за огромным монахом, который их спас – но годами преследовал ее в кошмарах? Или просить Геральда, который поклялся защищать их, увести их подальше от этого страшного, непонятного места?

А затем Гвенфорт приняла решение за нее.

Белая борзая метнулась за красным монахом и радостно пустилась вслед за ним. Жанна с миг смотрела, а потом она и остальные дети тоже бросились следом.

Иногда оказывается, что самый важный выбор в твоей жизни делает твоя собака.

Они последовали за Микеланджело ди Болоньей по коридорам Сен-Дени, слишком быстро, чтобы у них появилось хоть какое-то понятие, куда они, собственно, идут и где находятся. Наконец они прошли в толстую деревянную дверь, которую Микеланджело открыл своим ключом и им же запер, и очутились в узком переулке.

Они были вне стен аббатства. Микеланджело повел их по грязному проулку и свернул в другой, такой же узкий.

Тут он подошел к зеленой двери. Якоб заметил, что на дверной раме была укреплена маленькая продолговатая коробочка. Он аж застыл.

– Это что, мезуза? – спросил он.

Микеланджело, не отвечая, постучал огромным кулаком – почти с голову Жанны – в хлипкую дверь. Миг спустя они услышали женский голос:

– Иду! Иду!