Книга Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни - Филип Аллен Грин

Когда я был ординатором, мой руководитель часто задавал каверзные вопросы: «Что понадобится этому пациенту в ближайшие десять минут? В лучшем случае? А в худшем?» Он спрашивал, где лежат нужные инструменты и почему я уже не принес их в палату. Он постоянно экзаменовал меня подобным образом, чтобы я был готов ко всему, что может случиться.

Это пошло на пользу моим пациентам и так въелось мне в кровь и плоть, что стало почти религией. Я всегда готов к худшему. Кто-то ждет второго пришествия Христа, я же жду внезапных осложнений: ребенок, которого привезли из-за больного уха, может подавиться хот-догом в зале ожидания; кто-то из сотрудников в любой момент может потерять сознание.

Я всегда на десять минут впереди.

Вот почему я до сих пор не могу забыть той ночи, когда я нежился в горячем источнике и целиком отдался настоящему. Я не был на десять минут впереди. Я не думал о возможных сценариях. Я просто жил.

Наверное, был такой момент, когда она поняла, что с ней происходит. И те, кто был рядом, могли бы что-то сделать. Но зов тьмы оказался слишком силен. Так во время долгой поездки наступает момент, когда просто засыпаешь на заднем сиденье в самой неудобной позе.

Понимаешь, что нужно повернуться, иначе все затечет, но сон пересиливает. Тепло от печки, ровный гул мотора, шуршание дворников по лобовому стеклу в дождь – все это берет свое. Силы оставляют тебя, и ты проваливаешься в сон и в ночь. Думаю, что именно так выглядит смерть.

Оглядываясь назад, я думаю, что та женщина потеряла сознание от слишком долгого пребывания в горячей воде.

Когда мышцы потеряли тонус, тело просто расслабилось, голова соскользнула в воду и исчезла, как скрывается под волной тонущий корабль.

Какое-то время я даже думал, что главный навык экстренной медицины – это недостаток знания, умение заниматься медициной в так называемой «серой зоне». Зона эта невероятно сложна для большинства обсессивно-компульсивных типов, которые приходят в медицину.

Порой в приемном покое нам приходится выписывать пациента домой, не зная точно, что с ним случилось. Нам нужно просто убедиться, что его состояние не угрожает жизни. Это не устраивает ни нас, ни пациента, но иногда мы просто не можем предложить ничего иного. Мы можем лишь сказать: «Я не знаю, что с вами, но жизни это не угрожает». И оказаться правыми.

Нам часто приходится действовать, не располагая историей болезни пациента. Мы ничего не знаем про аллергию, принимаемые препараты. Порой мы даже имени не знаем. Когда приезжает скорая, выгружает обнаженную, смертельно бледную девятнадцатилетнюю девушку без сознания и уносится прочь, такой роскоши, как история болезни, нам не дано. Наша работа – просто спасать человека.

У незнания есть и другая сторона. Порой нам приходится делать выбор. Либо мы отправляем домой человека, которого считаем больным, но не понимаем характера болезни, либо поступаемся гордостью и просим о помощи. Последнее, что можно сделать для пациента, это позвонить специалисту – нефрологу, кардиологу, гастроэнтерологу. Хотя делать этого не хочется, но порой без этого не обойтись. «Я не знаю, что с моим пациентом. Анализы хорошие, и с кровью все в порядке. Но меня что-то беспокоит. С ним что-то не так. Не могли бы вы прийти и осмотреть его?»

Самые неприятные для каждого врача слова. Вы догадываетесь, что чаще всего в ответ на подобные просьбы специалисты закатят глаза, а то и целую лекцию прочитают. Особенно в три часа ночи. Врать не буду, подобные моменты даются нам тяжело. Но мы работаем ради пациентов, а не ради своих амбиций.

Мой друг, хирург, однажды сказал, что труднее всего понять, когда нужно прекратить резать. В приемном покое тоже есть трудность. Труднее всего понять, когда нужно прекратить усилия и просто попросить помощи.

Да, бывают врачи, которые отказываются признавать, что чего-то не знают. Отказываются признавать свою неправоту. Пытаются подогнать пациента под неправильный диагноз вместо того, чтобы просто отступить и пригласить того, кто сможет взглянуть на ситуацию свежим взглядом.

Гиппократ говорил: «Не навреди».

И проси о помощи, когда это необходимо.

Но иногда оказываешься в таком месте, где о помощи просить некого. Как это и произошло в горах в горячем источнике.

По какой-то причине муж той женщины в половине второго выключил налобный фонарик. И мы все молчали не меньше часа.

А потом он включил фонарик, луч прорезал темноту, и мы увидели, что женщины нет. Мы мгновенно поняли, на что смотрим. Женщина была на месте, но под водой – серое лицо, широко распахнутые глаза, распущенные волосы, плавающие вокруг, словно щупальца морской анемоны. Женщина лежала совсем рядом со мной. Если бы я протянул руку, то мог бы ее коснуться. Мы втроем вытащили ее на камни. До сих пор помню запах серы, горячую воду источника, холодный воздух, клубящийся вокруг нас туман. Казалось, что мы попали в облако. Пять шагов в любую сторону – и пропадешь.

Свет был только у мужа той женщины. Налобный фонарик. Помню его тонкий луч. Он был таким четким, таким плотным, таким узким, что, казалось, можно протянуть руку и схватить его. Луч метался в тумане, а мужчина раскачивался на коленях и кричал. Лицо женщины то появлялось, то исчезало во мраке. Я выхватил фонарик у ее мужа и осветил ее лицо. На меня смотрели глаза с расширенными зрачками. Зрачки на свет не реагировали. Плохой знак.

Я все помню как сейчас.

Помню, как думал: «О нет! Нет, нет, нет!» Но я не мог ничего сделать. Мы не могли вызвать помощь – чтобы добраться до ближайшего телефона, нужно было проехать шестнадцать миль по проселочной дороге, а потом еще час по трассе до городка с двумястами жителями. Даже если бы мы могли позвонить, это никого не спасло бы.

Женщина уже была мертва.

Помню, каким тяжелым было тело, когда мы вытаскивали ее на берег. Оно было горячим, очень горячим – слишком долго она пробыла в источнике. Помню, как поникла ее голова, когда мы вытащили ее и положили на камни. Помню, как ревела река.

Помню, как кричал ее муж. Помню, как мой друг снова и снова выкрикивал ее имя. Помню, как метался в тумане луч фонарика, словно он, как и мы, сошел с ума.

Нас охватила паника.

А потом случилось это.

Я вспомнил, что это моя работа.

Что это я.

И вдруг страх прошел.

Я опустился на колени рядом с телом и стал щупать пульс. Пульс был. Частый, такой частый, что я не мог сосчитать. Но он был. Я потянул челюсть женщины вперед, подведя снизу указательный и средний пальцы. Этот прием я выполнял огромное количество раз. Моими пациентами были старушки, мужчины среднего возраста, покрытые кровью подростки – даже недоношенные новорожденные, которые помещались на ладони.

Я потянул ее челюсть вперед, освобождая дыхательные пути, и изо рта ее хлынула вода. Вода лилась по камням, и над ней поднимался пар – словно из женщины выходил какой-то таинственный яд.