Книга Энигма-вариации - Андре Асиман

Что меня ошарашило — это неподдельная простота, рядская, обиходная, неприкрытая, приземленная, бытовая простота, с которой ты обрушил на меня новость про своего «парня», — этакая без всякой задней мысли брошенная вскользь фраза девочки-подростка: «Мой парень именно так и считает».

Я онемел до конца дня.

Партнер. Одним этим словом ты не просто порвал в клочья мои непрочные и невысказанные фантазии; ты разрушил романтическую постройку, которую я лелеял целых два года. Мне оставалось одно — покрепче держаться за обломки того, что и было-то чистой иллюзией.

В тот день поменялось абсолютно все. Я был опустошен — без всякого шума, будто сквозь жизнь мою пронеслись варвары и забыли меня убить, истребив всех остальных и уничтожив все, в том числе и память. Я уже не мог вспомнить, чего я от тебя хотел и как мог хотя бы помышлять о том, чтобы ложиться с тобой в постель, ночь за ночью, — сама мысль об этой любви губы в губы лишала меня многих часов сна. Я пытался вспомнить эти плотские фантазии, однако их волнующий саундтрек затих. После этого слова на «п» мне остался лишь рухнувший карточный домик, на строительство которого у меня ушла целая вечность. Что было внутри, зачем мне понадобилось его строить, какие ненастья ему надлежало выдержать, какие радости испытать — все исчезло. И было-то ничего, да и оно растаяло.

Вот и конец нашей истории.

Теперь я могу расслабиться. Могу говорить с тобой про свою жизнь: откровенничать, позволять тебе заглядывать в свой подлинный мир, не мучиться тем, что пытаюсь от тебя скрыть, не хвастаться, не объявлять, что отлично провел выходные, хотя провел их паршиво.

Я пытаюсь вообразить себе будущее. Рано или поздно ты наконец-то пригласишь меня поужинать с тобой и с партнером, мы поговорим. О классиках, о Фукидиде, о юном Алкивиаде, который клеился к Сократу, но философ отверг его потому, что юноша был для него слишком красив. Поговорим о Никии, казненном за то, что он был лучшим военачальником, чем Алкивиад, и принял смерть, зная, что афинские воины, которых он переправил через море, пообещав им славу, погибнут в бесславном рабстве в каменоломнях Сиракуз на острове Ортиджа.

А если вы придете вдвоем ко мне в гости, я налью вина и тебе, и твоему партнеру — сухого белого — и вскрою для каждого его ломоть сибаса так, как это делал официант в Европе, плоской лопаточкой, а про себя подумаю: «Лучше уж это, чем ничего. По крайней мере, он под моей крышей».

Будет так странно смотреть, как вы с Мод коситесь друг на друга со смутным наитием людей, которые не вполне поняли, что их смущает, — а к истине лучше не подступаться. Кончится тем, что вы заговорите о том о сем, нащупаете тоненький слой чего-то общего. И нам будет так хорошо вчетвером, так естественно, познакомившись на теннисном корте, встретиться за ужином — мы даже забудем задаться вопросом, почему это происходит сейчас, а не два года назад.

Но и эти фантазии испаряются. Слишком они домашние, уютные, долго мой рассудок их не выдерживает. Приятнее думать про секс. Вот только мне не хочется думать про секс, больше не хочется видеть тебя обнаженным — я больше даже не смотрю на тебя обнаженного, не хочу радоваться тому, что вижу, а потом ловить себя на мысли: «Вот сюда ложатся губы его партнера по ночам, когда они остаются одни». И — да, я все еще радуюсь. Обнаженным я тебя не видел уже много месяцев, хотя каждое утро ты обнажаешься у меня на глазах. Я не смотрю — точнее, смотрю, но не вижу.

На днях я разглядел у тебя на бедре синеватый шрам. Раньше я его не замечал. Раньше я видел бинт, потом -другой, поуже, а потом даже не заметил, когда ты его снял окончательно. Из-за этого шрама мне тебя сделалось жалко, захотелось к нему прикоснуться, заговорить о нем, спросить, не болит ли. Но я удержался. Я глянул тебе в лицо, и это было лицо человека со шрамом на внутренней стороне правого бедра. Он делал тебя человечнее. А мне нравится твоя человечность. Захотелось тебя обнять.

Разговаривая со мной, ты улыбаешься. Я, надо думать, тоже. А потом, всего через день, ты нагнулся что-то подобрать, и он на долю секунды оказался у меня перед глазами — твой анус. Он вызвал у меня чувство, схожее с состраданием, отчасти поскольку я понял, что, взглянув на него, совершил недозволенное, отчасти поскольку впервые осознал: ты — добрый, мягкий, ранимый. Не нужно мне было глядеть. Когда я об этом думал, меня бередила мысль, что я покусился на нечто высоконравственное, укромное и очень чистое, — тот миг был сродни чему-то сверхъестественному, что, промелькнув перед глазами, лишает дара речи, отваги, уверенности в себе.

А потом, пока я отходил от случившегося, ты внезапно застал меня врасплох. Я играл на четырнадцатом корте, а ты, как всегда, на пятнадцатом, твой мяч после подкрутки упал на мою сторону сетки. Ты выкрикнул: «Спасибо!» — так у нас принято кричать, чтобы вам подкинули мяч с соседнего корта. «Спасибо» заранее, но никто на это не обижается. С первого раза я тебя не услышал и не откликнулся. Ты крикнул еще раз, вот только на сей раз так: «Спасибо, Поли».

Поли! Только тут я понял, что и в первый раз тебя услышал, но не осознал этого.

Ты крикнул не просто «Поли», а «Поли-и-и-и», — и было что-то такое дружественное, такое родное, такое интимное в том, как ты растянул последнюю гласную давнего моего прозвища, — оно разом сорвало меня с теннисного корта в Центральном парке и унесло назад в детство, ведь и дома, а потом — и в старшей школе меня все называли «Поли-и-и-и», точно так же, как ты, уменьшительно-ласкательным, полным приязни и тепла. Мальчика на той фотографии, которую я хотел тебе показать, звали Поли. И вот ты выкрикнул мое имя, даже не пытаясь сделать вид, что его не знаешь. Имя Поли существует в единственном месте: в отсканированном школьном фотоальбоме в сети. Неужели ты искал меня в интернете?

После того как ты так произнес мое имя, на меня нахлынуло нежданное счастье. Все, что я чувствовал, вся та близость с тобой, которой я искал, с самого начала была совсем рядом, вот только я ничего не видел — наверное, потому, что гордыня, страх и плотское желание застили мне глаза. В твоих устах имя мое неожиданно приобрело новый тембр, новый звук — свой подлинный звук. Я едва не уронил ракетку, не прислонился к сетчатому ограждению корта — как это делают, когда совсем выдохнутся и надо перевести дыхание, — и не заплакал. Я отвлекся от игры, чтобы подкинуть тебе мячик. А потом ты улыбнулся и сказал еще раз: «Большое спасибо, Пол» — как будто мое прозвище было оговоркой, от которой ты решил отречься.

И все равно я чувствовал себя мальчишкой, который долго преклонялся перед старшеклассником — и вот в один прекрасный день, на переменке, тот просит его сбегать в ларек за сигаретами. Это не побегушки, это — привилегия. Вот и мне даровали привилегию. Ты произнес мое имя, вознес меня на новый уровень. Как будто засунул руку в мой открытый шкафчик, схватил яблоко, которое я припас перекусить, и сказал: «Я беру твое яблоко, а ты, если хочешь, возьми мой протеиновый батончик».

В то утро, когда я закончил игру, до меня вдруг дошла одна вещь. Я никогда не спрашивал, как тебя зовут, не пытался этого выяснить. Видимо, то был способ держать тебя на расстоянии, в нереальности, никак не проявлять свой интерес.