Книга Ведьмин ключ - Глеб Пакулов

Уселись на ящике вокруг бутылки. Котька никогда ещё, даже на язык, не пробовал вина. Было любопытно сделать глоток, но как без закуски-то, ведь положено хоть корочку нюхнуть, как мужики делают.

– Ну так что ж! – Удод решительно вынул пробку, аккуратно положил рядом с собой. – Начинай, Ходя, твоя выпивка. Скажи, что полагается, и пей не жалей.

Ходя держал бутылку обеими руками, испуганно таращился на Ваньку.

– Чё говорить нада? – шепотом спросил он и шмыгнул носом.

– Как чё?.. Ну. – Удод широко развёл руками. – Будем здоровеньки, чтоб не кашляли. Ещё это… не дай бог, последнюю. Валяй.

– За фронтовиков пить договаривались, за братьев, – вмешался Котька. – За проводины.

– Ты знаешь цё? «Не дай бог, последнюю» фронтовиков ещё как касается, понял, – огрызнулся Удод. – Пей, Ходя, за братьев, хоть ты и одиночка.

– За блатков! – пискнул Ходя и отчаянно сделал глоток. Глаза его округлились, Ходя мыкнул, отбежал в угол, и его стошнило.

– Вишь, какую отраву батька его гнал? Не за то ли и забарабали? – Ванька заткнул горлышко бутылки пальцем, взболтнул.

– Так, может, лучше пойдёт. Пей, Котька.

Котька взял бутылку, закрыл глаза и сказал:

– Пусть наших братьев, да и всех наших, пуля боится и штык не берёт!

И отпил.

– Во речугу толкнул! – Удод показал большой палец. – Пей ещё, раз так.

– Хва, хва. – замотал головой Котька.

– Эхма-а! Ничего-то вы, салаги, не умеете, ни пить, ни девчонок… – Удод укоризненно выпятил толстую губу, запрокинул голову, и самогонка забулькала в его горле. Раза три глотнул Ванька, поставил бутылку на ящик и длинно сплюнул за насос. Его скорёжило, он сорвал тюбетейку, прижал её ко рту и кошкой выпрыгнул из сарая.

Котьке было лихо. Пока маялся, удерживая в желудке самогонку, в дверях появилась женская фигура. Лица было не разглядеть, но по силуэту Котька догадался – Капа Поцелуева.

– Вот оно что! На горемык учитесь, на пьянчужек.

Вдова подошла к стыдливо поникшим мальчишкам, взяла поллитровку, покрутила у глаз, ткнулась курносым носиком в горлышко. По тому, как её качнуло у ящика, стало ясно: выпила на проводинах.

– Ну-ну, прямо из бутылки и наяриваете? Рано вам водкой баловаться, ребятки. Утонуть в ней запросто, в бутылке. Вот мне не рано, в самый раз.

Капа лихо отполовинила посудину, со стуком пришлёпнула донышком к крышке ящика.

– Вона как я! – горько похвасталась она и подмигнула Котьке. – А ты в братьев растёшь. Все вы, Костромины, добрые. И Константин был ласковый. Котик… Закурить у вас, конечно, нету? И ладно. Братья пишут?

Котька кивнул. Знал он Капу Голубеву ещё до замужества. Сильно походила на Янину Жеймо, а потому мечтала быть актрисой. Ездила в Москву – вдруг в кино примут, да быстро вернулась и вышла замуж за моряка базы флотилии Павла Поцелуева, здоровенного красавца. В первые же дни войны перевели его на Чёрное море, и осталась Капа, теперь Поцелуева, с грудным ребёночком. Недолго прожил он, помер от какой-то неслыханной в посёлке, страшной болезни – не мог дышать ртом, дышал через никелированную трубочку. Ночью задохнулся мальчонка. А тут и на Павла похоронка пришла. С тех пор Капа сделалась сама не своя, стала выпивать. Пайку, что получала на спичечной фабрике, по дороге расщиплет, раздаст ребятишкам. Смотрит, как они едят, и плачет.

– Раз пишут, значит, живы. – Капа провела ладонью по лицу и словно отжала из него кровь. – А я вот напилась, как матросиков провожала. Не чужие они мне. А ты братьям письма пиши, Котя, не ленись. Им там слово родное всего нужнее. А я-то, дура, всё больше грубиянства Павлу писала.

Она присела на край ящика, утёрлась концом шали, как полотенцем, и с хрипотцой пропела:

Я косить-то не косила,Только косоньку брала,Я любить-то не любила,Только миленьким звала.

Кривя рот, заплакала беззвучно. И защемило в груди у Котьки, так стало жалко Капу. Не зная, что сделать для неё доброго, Котька предложил: «Я домой вас провожу, можно?», – на что Капа рассмеялась каким-то странным смехом, больше похожим на рыдания.

– И ты уже запровожал?.. Я же говорила, жалостливые вы, Костромины, да жалеть меня поздно. – Она упёрлась руками о ящик, обмякла. – А я, может, Костю вашего одного только и любила, да дурёха была, о-ой буреломная. Актри-и-са.

И уже не пропела, а, раскачиваясь, проговорила надсадно:

Носовы платочки шила,на кусточки вешала.Одного его любила,а другого тешила.

Рывком поднялась, пошла к двери. Ванька отступил в сторону, и Капа, торкнув плечом о косяк, боком вышла из сарая.

– Во-о даёт! – заворочал глазами Удод. – Он взял поллитру, посмотрел её на просвет в двери, зло спихнул с ящика ребят и спрятал в нём бутылку. Видно было – опьянел Удод.

– Ну и что, что много выпила! – вдруг выкрикнул он. – Не жалко! Горе у ей! Цё мы, не понимаем?

– Пойдём, Ванька, до дому, – потащил его к двери Котька.

– На-а! – завопил Удод и начал сдирать с себя рубаху вместе с тельняшкой. – И ремень бери! Мне выдадут, я скоро сам воевать поеду. На учёт взяли? Взя-али! Приписное имею? Имею! Бери-и!

– Не надо! – тоже закричал Котька. – Ходя, хватай его под руки!

– Боюсь моя, – захныкал Ходя. – Ханшу воровал, мамка скурку сдери.

Удод сопел, заправляя под ошкур длинный подол тельняшки. Заправил, поднял с земли ремень, обмотнулся им, клацнул бляхой.

– Якоря поднимать, со швартовых сниматься! – приказал он, гребанув рукой, и пошёл из сарая.

Пустынен и тихошенек был перрон. Ветер кружил клочки бумаги на месте недавней погрузки морской бригады; вечерело, было безлюдно, только у водоразборки из висячего шланга Капа Поцелуева ополаскивала бледное лицо…

Очнулся Котька от воспоминаний, когда первые группы киношников прошли мимо тополя. Метель утихла, когда – не заметил. Укатившись к горизонту, луна слепила белым накалом, сама окольцованная радужным сиянием. Ближние к ней звёзды не показывались вовсе, а дальние мигали, будто проклёвывались. Перламутровое сияние осело на снега. Над поселковыми избами не крутились дымы, они тянулись из труб прямо, как свечи, только чёрные.

Незамеченная им перемена в погоде дивила Котьку. Радостно глядел он на чёткие фиолетовые тени, отброшенные от изб на дорогу, на причудливое кружево ветвей, покойно разбросанное по намётанным сугробам. Он помахал рукой, и его длинная тень повторила взмахи там, в переулке. Она была единственно живой среди прочих. И хотя мороз продёрнул его насквозь, а последние парочки давно прошли мимо, уходить не хотелось. «Так красиво, а люди почему-то не заметили, – с обидой подумал Котька. – Может, так-то на земле и не было никогда и больше не повторится!».