Книга И снова Оливия - Элизабет Страут

– Нет, я рассказала тебе, потому что я – старуха, которая любит поговорить о себе, и нет никого другого, кому бы я могла выложить все это, не испытывая неловкости.

– Хорошо, – вздохнула Синди. – Я просто подумала, может, вы решили, что со мной безопасно откровенничать, потому что я скоро умру, так почему бы мне не рассказать.

– Я не знаю, умрешь ты или нет. – После чего Оливия заговорила: – Я тут заметила, у вас до сих пор рождественский венок висит. Некоторые оставляют его надолго, но я никогда не понимала зачем.

– Это невыносимо, – вспыхнула Синди. – Сколько раз я говорила Тому! Почему он постоянно забывает снять венок?

Оливия покрутила ладонью:

– Он переживает, Синди. И не может ни на чем сосредоточиться.

Нелепое объяснение, нахмурилась Синди, за уши притянуто, но… похоже, Оливия права. Такая простая мысль, но абсолютно здравая. «Бедный Том! – подумала Синди. – Я к тебе несправедлива…»

Оливия уставилась в окно:

– Посмотри-ка.

Синди повернула голову. Солнце было великолепно, и пусть день клонился к вечеру, но с голубого неба лилась царственная желтизна, расцвечивая голые ветви деревьев и все, что было вокруг.

Но затем случилось кое-что еще… То, чего Синди не забудет до конца своих дней.

– Боже мой, до чего же я люблю февральское солнце, – сказала Оливия Киттеридж. – Боже мой, – с благоговением повторила она, – ты только глянь, как светится февраль.

Прогулка

Его дети, с ними что-то неладно.

Такая мысль посетила Денни Пеллетьера, когда декабрьским вечером он шагал по дороге в городе Кросби, штат Мэн. Вечер выдался холодным, и Денни был одет не по погоде – в старые джинсы и куртку поверх футболки. Он не собирался на прогулку, но после ужина ему почему-то не сиделось на месте, и он сказал жене, готовившейся ко сну:

– Мне надо пройтись.

Шестидесятидевятилетний Денни на здоровье не жаловался, хотя иногда по утрам чувствовал себя одеревеневшим.

Шагая, он снова подумал: «Что-то неладно». С его детьми, то есть. Детей у него было трое, все семейные. В брак они вступили молодыми, в возрасте около двадцати, как и сам Денни в свое время – его невесте было восемнадцать. Когда дети справляли свадьбы, Денни не казалось, что они слишком молоды для брака, но сейчас, топая по дороге, он припомнил, что уже в те годы молодежь не торопилась заводить семью. Он перебрал в уме одноклассников своих детей и обнаружил, что многие тянули с этим до двадцати пяти или двадцати восьми, а то и дольше, как, например, парнишка Вудкок, писаный красавец, женившийся в тридцать два года на хорошенькой блондинке.

Холод донимал, и Денни зашагал быстрее, чтобы согреться. Скоро Рождество, но за последние три недели не выпало ни крупинки снега. Для Денни – как и для многих других людей – это было непривычно и дико, ведь он хорошо помнил, как в детстве в этом самом городе штата Мэн снег к Рождеству лежал сугробами, и такими высокими, что мальчишки легко превращали их в крепости. Однако этим вечером Денни слышал только, как хрустят опавшие листья под его кроссовками.

Было полнолуние. Дорожка лунного света протянулась через реку, на берегах которой стояли фабрики с темными, заколоченными окнами. На одну из них, фабрику Уошберна, Денни пришел работать, когда ему исполнилось восемнадцать; фабрику закрыли тридцать лет назад, и потом Денни работал в магазине одежды, где, кроме всякого прочего, торговали дождевиками и резиновыми сапогами, – у рыбаков и туристов эти вещи шли нарасхват. Его воспоминания о фабрике были куда живее, чем о работе в магазине, хотя за прилавком он трудился дольше. В памяти Денни с поразительной ясностью отпечатались станки, работавшие круглосуточно, и ткацкий цех. Его отец был в этом цехе наладчиком станков, и Денни, считай, повезло: когда его взяли на фабрику, полы он мыл всего лишь три месяца, потом стал ткачом, а чуть позже – наладчиком станков, как и его отец. Непрестанный шум в цеху, от которого трещала голова, страшный скрежет, когда челнок выходил из строя, разрывая ткань и высекая искры из металлической рамы, – как же это было захватывающе! А теперь ничего этого нет. Денни вспомнился Снаффи, не умевший ни читать, ни писать, как он вынимал вставную челюсть и мыл ее в водостоке, в связи с чем там появилась табличка «Мыть зубы запрещается!». И все подшучивали над Снаффи, потому что он не мог прочесть объявление. Снаффи умер несколько лет назад. Многие умерли – на самом деле большинство мужчин, с которыми работал Денни. И это обстоятельство вдруг повергло его в тихое смятение.

Потом он опять задумался о своих детях. Какие-то они неразговорчивые, даже чересчур. Может, обижены на него? Все трое получили высшее образование, сыновья переехали в Массачусетс, дочь – в Нью-Гэмпшир, здесь для них работы не нашлось. С внуками все в полном порядке, в школе они отличники. Беспокоили его дети, они не шли у него из головы.

В прошлом году, накануне встречи с одноклассниками в честь пятидесятилетнего юбилея окончания школы, Денни показал старшему сыну выпускной альбом, и тот воскликнул:

– Папа! Они называли тебя Бульдожкой?

– Ну да, – ответил Денни, посмеиваясь. – А что, французский бульдог…

– Это не смешно! – перебил сын. – Когда я учился в седьмом классе, миссис Киттеридж говорила нам, что эта страна должна была стать плавильным котлом, но сплав так и не получился, и она была права. – Сын встал и удалился, оставив Денни сидеть за кухонным столом с раскрытым альбомом.

Миссис Киттеридж была не права. Времена изменились.

Но теперь, шагая по берегу реки, Денни понял, отчего сын так разъярился: нынче уже не принято называть кого-то Бульдожкой. Но сыну было невдомек, что Денни вовсе не чувствовал себя оскорбленным, когда его кликали Бульдожкой. Пряча руки поглубже в карманы, Денни засомневался – а правда ли так и было? И тут до него дошло: правда в том, что он мирился со своим прозвищем как с чем-то само собой разумеющимся.

А смириться с этой кличкой означало смириться со многим прочим – с тем, что он пойдет работать как только, так сразу, и что ему не стоит и мечтать о том, чтобы продолжить учебу, да и прилежания на уроках в школе от него тоже никто не требовал. Верно ли он сейчас рассуждал? Денни спустился к реке, в лунном свете было видно, как она бурлит, и ему почудилось, что его жизнь все равно что деревяшка, плывущая по реке, просто отдавшаяся на волю течения, не оказав ни малейшего сопротивления. Он зашагал к водопаду.

* * *

Луна была чуть правее от него, и казалось, что она светит ярче, когда он останавливался, чтобы взглянуть на нее. Может, поэтому ему вспомнилась Дороти Пейдж?

Дори Пейдж была красоткой – нет, красавицей! По школьным коридорам она ходила, распустив по плечам длинные светлые волосы; высокая, она нисколько не стеснялась своего роста. Глаза у нее были большие, а на губах всегда играла улыбка. В школе она появилась в десятом классе, ближе к лету, и только из-за нее Денни не бросил учебу в тот же год. Ему просто хотелось видеть ее, хотелось смотреть на нее. Хотя в его планах значилось сменить школу на фабрику, и чем раньше, тем лучше. Его шкафчик располагался недалеко от шкафчика Дори, но предметы они изучали разные, поскольку у Дори имелась не только потрясающая внешность, но и мозги. Как утверждали учителя и с чем даже ученики соглашались, Дори была самой умной ученицей в школе за долгие годы. Отец ее был врачом. Однажды, когда они оба возились у своих шкафчиков, Дори поздоровалась с ним: «Привет», и у Денни закружилась голова. «Привет, привет», – ответил он. С тех пор они вроде как стали друзьями. Дори общалась и с другими ребятами, умными ребятами, они и были ее настоящими друзьями, но с Денни она тоже дружила.