Книга И снова Оливия - Элизабет Страут
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот среди бела дня она сидела в зале для собраний на поминальной службе по Барбаре (на всякий случай Оливия надела какашковый подгузник). Изабель не пришла, поскольку не была знакома с Барбарой и полагала неприличным присутствие посторонних на столь интимном собрании. Человек двадцать собрались в зале, который мог бы вместить раза в три больше людей. Никто не плакал, сидели молча, пока дочь Барбары говорила о том, какой бодрой и жизнерадостной всегда была ее мать, а затем племянник вспоминал тетю Барбару и как с ней всегда было весело, а потом – собственно, и все. Оливия потащилась было в свою квартиру, но затем вернулась в зал, где муж Барбары беседовал с двумя женщинами. Оливия подождала, пока он освободится, и подошла к нему.
– Барбара пыталась быть со мной приветливой, но я не отвечала тем же. Мне жаль, что она скончалась. Мои соболезнования.
И как же мило он отреагировал! Взял Оливию за руку, поблагодарил и даже назвал по имени и сказал, что она не должна беспокоиться о том, как она относилась к Барбаре, от своей жены он никогда и ничего об этом не слышал. И он поцеловал Оливию в щеку. Невероятно!
Но еще более необъяснимым казалось ей то, как ее опечалила эта смерть.
* * *
Остаток дня до вечера она просидела у окна в своем удобном кресле, размышляя о самых разных вещах. Она была резка с Барбарой Пазник, потому что та была уроженкой Нью-Йорка. Оливия подумала, что по сравнению с ней Барбара была молодой женщиной, исполненной энергии, а теперь ее нет. Умерла. В памяти Оливии постоянно всплывало лицо этой женщины, оживленное, красивое. И хотя Оливия похоронила двух мужей, почему-то лишь сейчас она поняла, что все это напрямую относится и к ней, Оливии. Она тоже умрет. Это представлялось ей чем-то экстраординарным, ошеломительным. Прежде она никогда в это не верила.
Но как ни крути, а ее жизнь почти закончилась. Жизнь волоклась за ней, словно невод для ловли сардин, и чего в этом неводе только не было: разные и бесполезные водоросли, осколки раковин и крошечные серебристые рыбки – те сотни учеников, которых она учила в школе, те парни и девушки в коридорах старшей школы, когда она сама там училась (многие из них – большинство, – должно быть, уже умерли), миллиарды эмоциональных всплесков, когда она любовалась закатами, восходами либо разглядывала руки официанток, ставивших перед ней чашку кофе… Все исчезло или почти исчезло.
Оливия поерзала в кресле: в какашковых трусах под черными брюками и длинной цветастой блузе навыпуск сидеть было не очень удобно. Ее не отпускала мысль: Барбара Пазник была жива, а теперь она мертва. Внезапный кувырок сознания – и Оливия вспомнила, как в детстве ловила кузнечиков, сажала их в банку с крышкой и как отец сказал ей:
– Отпусти их, Олли, иначе они умрут.
Она вспоминала Генри, доброту, что светилась в его глазах, когда он был молод, а когда ослеп после инсульта, доброта из его глаз никуда не делась, и с каким милым выражением лица он сидел в кресле-каталке, уставившись в одну точку. Она вспоминала Джека, его лукавую улыбку, и она думала о Кристофере. Ей везло, надо полагать. Ее любили двое мужчин, и разве это не везение? Не будь она везучей, с чего бы они ее полюбили? А ведь любили. И сын, кажется, выправился.
Не радовала ее только, осознала Оливия, она сама. Оливия привстала и опять опустилась в кресло.
Слишком поздно об этом беспокоиться…
* * *
Так она и сидела, глядя на небо, на высокие облака, на розы, прямо-таки изумительные, хотя им всего год от роду. Оливия подалась вперед, чтобы получше разглядеть розовый куст, – надо же, еще один бутон, вон за тем цветком! Черт, до чего же она обрадовалась этому новому свежему розовому бутону. И опять откинулась на спинку кресла, подумала о своей смерти, и удивление пополам со смятением вернулось к ней.
Она придет.
– Угу, угу, – сказала Оливия.
Она еще много времени провела у окна, перескакивая с одной мысли на другую и размышляя не пойми о чем.
Наконец Оливия встала, опираясь на трость, и перешла к столу. Села на стул, надела очки и вставила в пишущую машинку чистый лист. Слегка подавшись вперед, тыча в клавиши, напечатала одно предложение. Затем еще одно. Вынула лист и аккуратно положила его поверх стопки своих мемуаров; только что написанные слова гремели в ее голове.
Не имею ни малейшего понятия о том, какая я. Со всей искренностью говорю, знать не знаю, кто я есть.
Уперев трость в пол, Оливия подняла себя на ноги. Пора было вести Изабель на ужин.
За помощь с этой книгой я хотела бы поблагодарить следующих людей: Джима Тирни, Кейти Чемберлен и мою подругу детства Джинни Крокер, развеявшую мои сомнения насчет культурных различий между Нью-Йорком и штатом Мэн; Эллен Кросби, мою соседку по комнате в студенческом общежитии, чья поддержка на протяжении многих лет была для меня очень важна и чья фамилия обернулась для моих читателей названием города Кросби; Сьюзан Камил, Молли Фридрих, Люси Карсон, доктора Харви Голдберга и – как всегда – Бенджамена Дрейера.
Элизабет Страут значится под номером один в списке наиболее читаемых авторов, составленном газетой «Нью-Йорк таймс». Из-под ее пера вышло немало книг, сборник «Оливия Киттеридж» удостоился Пулитцеровской премии. Новелла «Все возможно» – премии за лучший рассказ. Роман «Меня зовут Люси Бартон» вошел в длинный список Букеровской премии. Роман «Братья Бёрджесс» многие издания назвали в числе лучших книг года. Роман «Пребудь со мной» стал национальным бестселлером, а роман «Эми и Исабель» удостоился премии Арта Сиденбаума, вручаемой газетой «Лос-Анджелес таймс» за лучший литературный дебют, и премии «Хартленд», учрежденной газетой «Чикаго трибун». Страут была среди финалистов Национальной премии литературных критиков, Премии Фолкнера, учрежденной ПЕН-клубом, международной Дублинской премии и премии «Оранж», одной из наиболее престижных британских литературных наград. Ее рассказы публиковались во многих журналах, включая «Нью-Йоркер». Элизабет Страут живет в Нью-Йорке.
