Книга Нью-Йорк - Москва - Любовь - Анна Берсенева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, помню. И что?
– Представь себе, ее выпустили в Палестину как убежденную сионистку! Правда, говорят, ее подругу не выпустили, а, наоборот, арестовали, как только она прошение о выезде в ту же Палестину подала.
– Капризы властей непредсказуемы, – усмехнулась Эстер. – Но про Палестину – это мысль… Хотя – ну что я там буду делать? Там, говорят, болота, арабы и пустыни, и все это следует осушать, убивать и орошать до умоисступления. Нет, Земля обетованная не для меня. К тому же древнееврейский выучить невозможно – язык сломаешь. Я вон и английский-то на курсах Берлитца с трудом выучила, чтобы с нашими гастролерами болтать.
– Я Игнату с языком могла бы помочь… Меня ведь бабушка немецкому учила, и очень даже неплохо выучила, – невпопад задумчиво произнесла Ксения.
Впрочем, почему же невпопад? Ясно ведь, что на протяжении всего разговора про Палестину и Севр на самом деле она думала только про Игната.
– Не зря он тебе смелости желал, – сердито сказала Эстер. – И о чем ты думаешь, не понимаю! О каких-то там жизненных путях, которые перед ним якобы закроются… Он тебя любит, а ты!..
– Знаешь… – помедлив, произнесла Ксения. – Знаешь, а ведь Игнат и к тебе очень сильно неравнодушен…
– Что-о?! – Эстер чуть со стула не упала. – Я-то при чем?
– Он неравнодушен к тебе, – повторила Ксения. – Хотя, правду сказать, я не понимаю природу этого его неравнодушия… Она странная какая-то. Мне кажется, он и сам ее не понимает, и это его беспокоит.
– А мне кажется, тебе это кажется, – пожала плечами Эстер. Всего ее самообладания едва хватило для того, чтобы на лице у нее выражалась при этом лишь полная невозмутимость! – Не вижу разницы в его отношении ко мне и к твоей бабушке.
– Ну уж это, положим, не так, – улыбнулась Ксения.
– А давай проверим! – вдруг предложила Эстер.
– Что проверим?
– Как он к кому относится.
– Разве можно это проверить?
Улыбка на Ксенькином лице стала, впрочем, чуть настороженной и даже испуганной.
– А вот и можно! – заявила Эстер. – Меня Тоукер научил. Он гипнотизер, он знает.
Гипнотизер Тоукер работал в Мюзик-холле три месяца и, несмотря на свою английскую сдержанность, не остался равнодушным к испепеляющей, как он сказал, красоте Эстер. Правда, дальше приятной болтовни о том о сем их отношения не зашли. Эстер упражнялась во время этой болтовни в английском и получала разнообразные интересные сведения. Одно такое сведение она теперь и припомнила.
– Чтобы узнать, правда ли тебя любит тот, кто признается тебе в любви, – объяснила она, – надо, чтобы кто-нибудь посторонний неожиданно спросил его об этом. Только чтобы не предмет его любви, и вот именно очень неожиданно спросил. Лучше всего ночью по телефону. А сейчас как раз ночь, и он у телефона.
– Это какая-то игра, – сказала Ксения. – При чем здесь любовь?
– Ну и что с того, что игра? А когда все слишком серьезно, то скучно, – заявила Эстер. – Ну давай позвоним, а, Ксень?
– Но кто же будет звонить? – растерянно спросила Ксения. – И что говорить?
– Я позвоню! Не своим голосом, конечно, а притворюсь, я кого угодно умею пародировать. А спросить надо очень просто: «Кого вы любите?» Что он сразу ответит, то и правда.
И, не дожидаясь, пока Ксенька придет в себя, Эстер сняла трубку телефона, стоящего на тумбочке у дивана. Когда «Марсель» был только построен, телефоны имелись в каждой его комнате. После революции их, разумеется, отключили, но несколько лет назад связь была восстановлена, не зря же в доме жили работники ведомства связи.
– Барышня, – торопливо проговорила Эстер, – дайте Б-12-22.
– Не надо, ну зачем ты!.. – воскликнула было Ксения.
Но Эстер махнула на нее рукою и, прикрыв трубку, прошептала:
– Уже соединяет! – И сразу же произнесла замогильным голосом: – Ответьте, кого вы любите?
Ксенька ахнула и зажмурилась, а Эстер, вслушавшись в ответ, поскорее повесила трубку на рычаг.
– Ну, что он ответил? – приоткрыв один глаз, спросила белая от смущения Ксения.
– Странно… – задумчиво проговорила Эстер.
– Что странно? Сказал, чтоб не хулиганили? Но это вовсе не странно, этого и следовало ожидать!
– Нет, не то, – поморщилась Эстер. – Он сказал, что не знает. «Если б я знал!» – вот что сказал…
– Вот видишь, – тихо проговорила Ксения.
– Что – видишь? Именно что ничего не видно! И ничего не понятно.
– Он сомневается. Он не уверен, что любит меня. И как же я могла бы застить собою его жизнь? Нет, Звездочка, я все правильно решила, – твердо произнесла Ксения. – И он все правильно решил, когда от нас ушел. С глаз долой – из сердца вон.
Эстер ничего на это не сказала. Но совсем не потому, что была согласна с Ксенькиными словами, а потому, что ее охватила растерянность. Это чувство было совершенно ей не свойственно, она даже не сразу поняла, что это именно оно.
«Но как же он не знает? – думала она. – Как же не знает, если и смотрит на нее так, и говорит, и… Даже я знаю, что он в нее влюблен!»
Но голос Игната, услышанный минуту назад, звучал у нее в ушах – да что в ушах, в сердце! – заставляя сомневаться в том, в чем она себя убеждала. Он произнес эти слова: «Если бы я знал!» – именно так, как должен был произнести, если верить словам гипнотизера Тоукера. Так, будто сторонний вопрос стал продолжением собственной мысли, которая билась у него в голове неотступно.
– Я пойду, Звездочка, – нарушила молчание Ксения. – Полночь уже. Я завтра утром в Вербилки хотела поехать, мне, возможно, чайный сервиз дадут расписать. Если не передумают.
Она взяла со стола фарфоровые чашки, уложила в пальмовые коробочки. Тихо щелкнули крышки.
– Все это, может быть, и не главное, – сказала Ксения. – Он, я, наша любовь… Все это, может быть, совсем не главное…
– Ну как ты можешь такое говорить! – воскликнула Эстер.
Она наконец стряхнула с себя странное растерянное оцепенение.
– Но ведь говорю же. Значит, сомневаюсь, правда? Может, то, что я про жизнь понимаю, не дает мне думать, будто любовь в ней главное? А Игнат это чувствует, потому и…
Она махнула рукой и замолчала. Молчала и Эстер.
– Спокойной ночи, Звездочка.
Дверь почти не хлопнула, закрываясь. Ксенька все делала бесшумно. Ее существование в мире было не отчетливее, чем легкий сквознячок между дверью и окном. Ни одна свечка не погасла от этого сквознячка, только тихо качнулось их пламя.
«Но что же тогда главное? – невидяще глядя на закрытую дверь, подумала Эстер. – Не для меня, не для Ксеньки, не для Игната – но вообще, вообще?..»
Сигареты были приклеены к столу вертикальной неровной дорожкой и покрыты лаком, чтобы не раскатились по гладкой дубовой поверхности и не раскрошились от прикосновений любопытных посетителей. На каждой сигарете была написана строчка стихов, и все вместе эти строчки-сигареты складывались в поэму.
