Книга Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - Александр Иличевский

– Почему мы давно не говорим друг с другом? – прошептал Соломин, облизнув соленые краешки губ. – Если бы мы говорили, то у нас обоих была бы какая-нибудь жизнь. Жизни без разговоров не возникнет… А так… Я живу один. И ты одна. Мне страшно. Очень страшно. Я изо всех сил пытаюсь выудить из мира хоть какой-то смысл. Вырвать его с боем. Ты думаешь, мне сладко жить? Если бы не красота, меня бы здесь давно уже ничто не удерживало…

Катя молчала.

– Не молчи. Прошу тебя, не молчи, умоляю…

Она сделала над собой усилие и сказала:

– Понимаешь… Мне самой страшно. Но только по-другому…

– Как?..

– Иногда мне кажется… Только не говори никому… Я мертвых вижу.

– Как это? – не сразу понял Соломин.

– Ну, не мертвых, не тела, а души умерших… Они кругом, их немного, но они появляются или ты их встречаешь где-нибудь… В лесу их можно встретить. Они прозрачные, но темные такие, как тени. Объемные тени. И у погоста их немало. Они или бродят как потерянные, или на камушке сидят. В лесу они что-то делают – ходят, ищут яму поглубже. Лягут в нее, свернутся там клубочками, а засы́пать себя сверху не могут – они же бесплотные. Лежат и ждут, когда ветер листвой засыплет, когда снег пойдет…

Соломин сокрушенно молчал.

– Это ничего, – сказал он наконец. – Я тоже однажды что-то такое видел. Какие-то, как ты говоришь, неясные тени…

– Правда?

– Ведь мне приходится подолгу всматриваться в пейзаж… Невольно станешь наблюдательным.

– Значит, ты их тоже видел? – недоверчиво спросила Катя. – А какие они? Опиши подробней. Есть на них одежда?

– На каких-то есть, а некоторые нагие ходят. Если видят, что ты их заметил, сразу в тень прячутся. А однажды я в поле с мольбертом стоял. Жарко, пить охота. Меня и разморило. Заснул прямо у мольберта. Просыпаюсь, а на мне верхом призрак нагой сидит – девушка солнечная…

– Как это – солнечная?

– Полная света. Вот такая же призрачная, прозрачная, как те, что из тени сотканы, только эта – из света. И мне так страшно стало, я как закричу – а голоса нету, кричу, и только сипота в горле… Оказывается, во рту так пересохло, что и язык повернуть нельзя…

– И что потом было?

– Ничего. Я глаза от страха закрыл, она и пропала.

– Значит, я не одна такая, – сказала Катя.

– Конечно, не одна, – продолжал фантазировать Соломин. – Я еще Левитана – прозрачного великана – видел.

– А ты, когда рисуешь, что еще видишь? Зачем вообще ты рисуешь?

– Понимаешь, – с воодушевлением сказал Соломин, – пейзажи Левитаном писались очень необычно. Его точка обзора никогда не находится на земле. Она всегда над землей, левитирует. Его уровень глаз всегда выше деревьев. Я это доказал. Думаешь, зря я здесь столько исходил вдоль и поперек, ища левитановские ракурсы? И еще. Никто не замечает, что левитановская оптика – оптика глаза, лишенного век. В Китае была такая изощренная казнь, когда человеку обрезали веки, это совсем не то, что отрезание ушей или носа. Ты присмотрись: ведь то, что пишет Левитан, нельзя увидеть простым глазом, это непременно должен быть глаз, вынесенный на открытый воздух. А еще мне нравится думать, что зрение Левитана – это зрение прозрачной пчелы, ее наливные рюмочки глаз видят всё вокруг. В детстве я смотрел как зачарованный, когда мать открывала окна и чистила стекла газетой. Весна, солнце, обнаженная земля благоухает, журчат под наледью ручьи, а бабушка, постукивая рамой, натирает газетой, – очень важно, что газетой, потому что свинец в печатной краске придает особенную хрустальную прозрачность стеклу, – и я застывал перед оконной рамой, будто пейзаж – сараи, гаражи, хоккейная коробка, железнодорожная насыпь, посадка перед ней – был бриллиантом, а рама – оправой. Причем мне неинтересно было смотреть в проем окна, без стекла, а хотелось именно через стекло, которое обретало уникальную прозрачность. Мне кажется, искусство – это взгляд на действительность именно через необыкновенно прозрачное сияющее стекло… Левитан прекрасно это понимал и пользовался искривленным полным хрусталиком, не ограниченным ве́ками. Без век, потому что стекло должно быть абсолютно прозрачным – и не иметь границ. Если ты приглядишься, как глаз смотрит, ты заметишь: непременно по краям есть затемнение, непрозрачность, и это с неизбежностью оказывает влияние на способ изобразительности художника. И когда я рисую, я воображаю себя – свои глаза – в виде прозрачных пчел: они собирают нектар зрения, летают над землей и накапливают под брюшком и на лапках свет-пыльцу, оплодотворяют зрение и приносят на холст мед видения. И однажды мне стало понятно, что и ночь соткана из прозрачности, что слепота – это ослепление светом, что мое стремление стать переполненным светом и лазурью небес и есть на самом деле желание смерти… Что смерть – ночь – она и есть такое толстое стекло, совершенно прозрачное, в нем ты застываешь и видишь всё…

– А какие они, эти пчелы? – спросила Катя.

– Их почти не видно, они заметны, только когда блеснут на солнце, когда чуть ослепят тебя бликом, – и оттого, что слепят, их толком нельзя разглядеть. То есть пчелы эти, с одной стороны, – воплощенное зрение, а с другой – частички слепоты, вот той прозрачной ночи-смерти, о которой я только что говорил.

Соломин задумался. Он был поражен, что впервые ему удалось поговорить с Катей на тему, которая его волновала.

– Но откуда вообще ты можешь знать, что это пчелы? – спросила она. – А вдруг что-то еще?

– Дело в том, что существо это приносит мне на холст зрение, как в рамку улья мед…

Катя отвернулась и закрыла глаза.

– Ты сумасшедший, – сказала она, – это тебе к доктору нужно, а не мне.

Они разошлись по спальням, а когда Соломин далеко за полдень проснулся, Катя исчезла.

XL

В одиннадцатом часу Катю разбудила эсэмэска: «Есть». Она умылась, села на велосипед и поехала к Калинину. Тренькнул домофон и впустил ее в калитку; овчарка, гавкнув для приличия, завиляла хвостом. Таможенник сидел голый в кресле перед окном от пола до потолка и неподвижно смотрел вдаль – на морщинившуюся от ветра реку. Еще был виден след от перетяжки на его локте. Резиновая трубка и футляр от шприца валялись на распластанной шкуре зебры, на которой стояли узкие ступни таможенника.

Катю особенно трясло по утрам. Часов до двух-трех она не находила себе места и готова была выть от тупой, стиравшей все чувства душевной боли. Порой она не желала просыпаться или просыпалась с испугом и сразу же начинала прислушиваться к себе, и с этого момента ее уже больше ничего, кроме собственного самочувствия, не занимало. Душевная боль, не имевшая ни причины, ни места приложения, владела ею по утрам безраздельно.

Она ухмыльнулась, заметив стеклянный, не узнающий взгляд Калинина, и быстро оглядела комнату. Взяла со стола новый шприц, сорвала обертку, вынула из штатива, стоявшего со спиртовкой на столике, пробирку, вытянула шприцем остатки бурой жижи и, подняв жгут, обмотала руку, ловко перехватив другой конец зубами…