Книга Седьмая Линия. Летом в Париже теплее - Анастасия Валеева

— Что вроде как уснула, в общем выключилась. А когда очнулась, увидела мужа и его секретаршу убитыми, а в руке обнаружила ПМ, — вздохнул Руденко, — только врет она все.

Вздыхал он не потому, что сочувствовал Веронике или проникся некой общей идеей рокового несовершенства жизни, иронии судьбы, а потому, что у него не было никакой охоты пересказывать эту историю Яне. Ибо чем больше он говорил о ней и думал, тем живей в его нутре шевелились сомнения, тем тягостней из-за своей непроясненности и ответственности, так или иначе взятой им на себя за сделанные выводы, казалась ему ситуация.

— Это не Вероника. Вот только не пойму, почему, если она кому-то мешала, ее просто не убили, а подставили. Кому это было нужно?

— Да она это, — хмыкнул Руденко, — из-за ревности… — он намекающе посмотрел на Яну. — увидеть такое! Я бы и сам за себя не мог поручиться, если бы мою жену… Эх, да что говорить, жизнь-жизня!

С этими словами он поднял полный до краев стакан. Яна взяла свой. Не чокаясь они выпили и, закурив по десятому разу, продолжили разговор.

— А если не она, — великодушно предположил Руденко, дымя как паровоз, — так Захарыч. Ну ничего, я эту гниду, прости, Господи, на чистую воду выведу!

Лицо его омрачило мстительно-злобное выражение. Из простодушного, наивного, хотя и во многом упрямого как осел Три Семерки он превратился в сурового борца за справедливость. Кожа на его широком лбу, изборожденная продольными морщинами, как бы съежилась, потекла к переносице, медленно сползая в глубокую складку между бровей.

— Зачем Захарычу понадобилось убивать своего должника? — не унималась Яна.

— Для острастки, — усмехнулся Руденко, довольный своей находчивостью, — чтоб другим неповадно было.

— Что-то здесь не так, — не соглашалась Яна. — Здесь действует более хитрый, более расчетливый человек. Захарыч старается показать себя изворотливым, умным, предусмотрительным, осторожным, рассудочным типом, но не может изжить топорности, доставшейся ему, наверное, по наследству. Он пытается сохранить маску хладнокровия, быть сухим и отточенно жестоким, но на самом деле он просто мелочный, туповатый, злобный гном, которому не удается спрятать своего страха и примитивной ненависти ко всему и вся. Ему не хватает изощренности, иначе он бы стал маньяком. Думаю, в детстве он подвергался жестокому обращению со стороны родителей или сверстников. Был предметом насмешек и издевательств.

— Тонко, — по-медвежьи качнул головой Руденко. — Пиши диссертацию. Все лучше, чем за бандюгами гоняться.

Он снова потянулся к бутылке и разлил остатки по стаканам.

Яна, погруженная в свои мысли, молча наблюдала за его действиями.

— Мне нужно увидеться с Вероникой, — повторила она тоном, не терпящим возражения.

— Брось ты это дело, — поморщился Руденко. — Не твое это, поверь старому человеку.

— Ты просто боишься, что Вероника окажется невиновной и ваша версия убийства из-за ревности разлетится, как куча бумажного мусора, подхваченная ветром, — резко возразила Яна. — Вы успокоились, посадив невинного человека под замок. Я ни о чем тебя не прошу, дай мне только возможность поговорить с Вероникой.

— Ты ведь тоже стараешься не просто так, — хитро блеснули глаза Три Семерки, — она ведь платит тебе…

— Платит, — с налетом высокомерия улыбнулась Яна, — и я хочу честно отработать гонорар.

— Черт с тобой, только потом не жалуйся, — он снял трубку с рычага, — этой катавасией Ирина Константиновна занимается, — многозначительно посмотрел она на Яну, — да ты ее не знаешь, — скривил он рот.

— Век буду твоей должницей, — шутливым тоном произнесла Яна, стремясь разрядить атмосферу спора, — с меня коньячный набор «Дагестан», знаешь такой, из трех бутылок?

— Тогда уж лучше портвейн, — Руденко сухо кивнул.

Он, похоже, на самом деле обиделся, — усмехнулась про себя Яна.

— Ирина Константиновна, — елейным голосом произнес Руденко в трубку, — душенька, окажи любезность. Тут одна моя знакомая хочет со Шкавронской повидаться… Можешь организовать ей свидание?

Яна была приятно удивлена, что рядовой служака способен выказать такую вкрадчивую почтительность, найти такие ласковые нотки, и главное — слова, чтобы все это выразить.

— Улажено, — с облегчением вздохнул Руденко, — завтра утром можешь отправляться.

— А сегодня? — разочарованно спросила Яна.

— Завтра, — твердо сказал Руденко, внушительно посмотрев на Яну.

— Завтра, так завтра, — улыбнулась она, — чего сидишь без дела, наливай!

— Портвейн, он чем хорош? — задался философским вопросом Руденко, решивший расслабиться, а заодно поразмышлять о вещах нейтральных и приятных. — Его можно без закуси пить. Хотя знаешь, — печально качнул он головой, — я и водку в последнее время пью без закуски. Такая работа, — бросил он на Яну выразительный взгляд.

Она ответила ему теплым сочувственным взором. Прикончив бутылку, они расстались.

* * *

Встреча с Вероникой, надо сказать, несколько разочаровала Яну. Свидание со Шкавронской не способствовало тому кардинальному прояснению ситуации, на которое Яна рассчитывала. Шкавронская была бледна, подавлена, убита. Весь ее вид говорил об абсолютной покорности своей участи, которой трудно было позавидовать. Что-то от беспрестанного цикличного мельтешения насекомого, от хаотических и при том повторяющихся действий шизофреника сквозило в ее движениях, жестах и гримасах. Страдание обернулось в ней неким автоматизмом, какой-то раздражающей робостью и отказом от бунта.

Яна поймала себя на том, что с трудом переносит жалость, вызванную в ней видом Вероники. Ей поначалу даже расхотелось ей помогать. Увидев Милославскую, Вероника правда слегка оживилась, приободрилась и даже попробовала улыбнуться. Но не прошло и пяти минут, как ее молчаливое горе восторжествовало, согнав вымученную улыбку с ее бледных дрожащих губ.

— Как вы? — подавляя нахлынувшее отвращение и жалость, спросила Яна.

Она-то хотела сочувствовать, понимать, вдохновлять, вселять веру и надежду. А вместо этого к ее горлу подступала странная тошнота, которую она сочла проявлением бессердечия. Эта тошнота рождала в ней чувство стыда, ибо толкала на лицемерие — не могла же Яна напрямую заявить о своих подлинных ощущениях!. Она должна была играть роль сердобольной, понимающей женщины в то время, как все ее существо протестовало, жаждало отвернуться от этого маскообразного лица, от выражения тупой покорности, струпом застывшего на его окоченевшей поверхности.

— Плохо, — Вероника опустила глаза, — я со всем смирилась.

Это было ложью, ибо Вероника еще толком не осознала происшедшего. Она отказывалась верить в то что с ней случилось и не могла трезво и прямо взглянуть в лицо действительности, которая выглядела двойным абсурдом. Смерть мужа и обвинение в убийстве слились для Вероники в один неизбывный кошмар, глыбой придавивший ее к земле. Она больше не размышляла о своей судьбе, она не верила в то, что такое возможно и при этом не возмущалась, а превратилась в некий механизм, в раскачивающийся туда-сюда маятник.